Людмила Петрушевская - Измененное время (сборник)
Все у ней как полагается. Глаза отводит. Полненькая чересчур.
Поправил берет, перекинул шарф через плечо. Взял книжку с ее стола.
— Сказки!
Пожилая же вмешивается в начавшийся контакт, она, пардон, хлопочет об адресе этого книжного склада, какие-то мифы о нем она уже слышала! Она возражает библиотекарше, что это нужно, нужно определенному контингенту — и, оказывается, ей читать здесь тоже абсолютно нечего, как и этому профессору (кивок в сторону зеленого шарфа), а она тоже доктор наук! Почти что. Сейчас эти защиты никому уже ничего не дадут. Диссертация лежит в столе.
— У меня! Вот именно! Диссер! У меня тоже в столе! Это что же за такое! Никому! — заявляет он.
Хотя никакого стола у него нету.
Они громко толкуют в библиотеке, уже не обращая внимания на вялую библиотекаршу, вместе выходят (пожилую почти-доктора он пропускает вперед, это производит на нее сильное впечатление), они галдят на ходу, поталкивая друг друга локтями, садятся на лавочку, он для убедительности хватает пожилую за рукав, потом они вспархивают и идут по аллее старого, замшелого парка, и октябрь пахнет сладким дымом отечества.
Т.е. туман, сырые деревья, листопад, бетонные урны…
— …Чтобы иметь право идти по этому пути, надо раздать все имущество! А если у вас нет ничего? Для вас закрыты двери желанной обители?
— Д-да?! — подвскрикивает она.
— Или есть богатства, но это именно сокровища разума!
— Д-да!!!
— И тогда — о, облекись умственно в рясу чернеца! Если хочешь взять это поприще!
Он действительно хотел пожить в монастыре год назад.
Он чуть не всплакнул, вспомнив результат.
Как монахи с ним тут же полаялись.
(Правды нет и выше.)
Далее она смотрит на часики (у нее все есть, сумочка, часы, перчатки, крепкие ботинки, зонт на петельке, и тоже шарф, и тоже черный берет!) и говорит: «Обед! Опоздали».
Приползают впопыхах.
Оглядевшись, он задорно просит официанток пересадить его за стол Тамары Леонардовны. Но стол ее, за которым уже отобедали, занят, оказывается, целиком.
Разлученный сжирает обед опять с полной тарелкой хлеба и дохлебывает после компота остаток супа из общей кастрюли. Никак не может наесться.
Он встает как добрый молодец перед ее столом: куда идем?
Расходятся в спальном корпусе по палатам, Тамара, пардон, отдыхает после обеда, привычка.
Он тоже ложится на чистые простыни и со стоном счастья засыпает.
Она стучит ему в дверь:
— Александр Антонович! Ужин!
Узнала номер его комнаты. Позаботилась.
Теплое чувство счастья сироты охватывает его душу.
Нажирается в третий раз и берет с собой белого хлеба в карман, на ночь. Подумав, прихватывает и куска два черного.
В сумерках они идут опять по парку, по своей аллее, ранняя луна сияет в светлых просторах, и доходят до речки.
Тамара слушает, а он соловьем разливается о Франциске Ассизском, что этот монах любое оскорбление воспринимал как Божью благодать.
— Да? — взволнованно спрашивает Т.Л., а А.А. отвечает:
— Да!
— Да? (Все время ее вопросы.) — Да! Да! (Его ответ.)
— Как мне это всегда было надо, — восклицает Т.Л. — Но как!
— Да, — подхватывает он. — Нам всем. Оскорбляют безвозмездно.
Посидели в сырости на бревне на берегу, побрели назад во тьме и под луной. Черный хлеб источал волнующий запах из кармана. Ущипнул кусок, не выдержал.
— Бороться и искать, найти и перепрятать, — бормочет он, жуя.
— Что вы? — переспрашивает Тамара обеспокоенно.
— Это мы в университете, когда стояли за пирожками…
— О! Пирожки! — смеется она. — В универе! На факе!
Придя в палату, он пожрал смятого, раскрошенного в кармане хлеба и запил водичкой, тут стоял графин с явно кипяченой водой! Прямо из графина хлебнул и облился. Долго кашлял. Все наша спешка!
Тут сосед пришел. Огляделся, везде крошки и лужа на полу. То он жил один, а то здрасьте, постоялец.
На приветствие хмуро буркнул.
Скандала, однако, не получилось, А.А. быстро вышел, не оглядываясь на лужу, и застрял в холле перед телевизором. Как зачарованный смотрел все подряд, делая живые замечания. Он один вскрикивал. Бурно хохотал. На него косились.
И потом потекла череда этих оставшихся дней, каждый отдельно стоял потом в памяти.
Т.Л. и А.А. говорили и говорили как безумные, прохаживались и прохаживались на глазах у всех, несмотря на то что остальные женские отдыхающие смотрели, посмеиваясь как бы нарочно громко, но нет, результата это не дало.
А.А. даже настоял, чтобы его перевели за столик Т.Л., он оставил свою дамскую компанию и пересел пятым к ней, потеснил всех, беспардонно так.
Это вообще всех поперебесило, одна женщина ушла сама в знак протеста, покинула стол Т.Л., перебралась подальше.
Суть же претензий заключалась в том, что Тамаре было 75 лет! (Узнали у администратора.) Роман, называется! Связался черт с младенцем! На четырнадцать годков она его старше!
Затем народная молва присудила так: этот Сашка просто ищет к кому подселиться! А ни одна женщина его не подберет, с какого еще подпрыгу! Ни зубов, ни волос, ни крыши над головой.
Откуда-то они все знали. Догадались, может быть. Собрали из оброненных им в пылу фраз. Человек легко себя выдает мудрому уму, каковым является каждый слушающий женский ум. А.А. много орал.
Она не знала ничего и не хотела знать. Витала в высоких прериях, как выразилась откровенно одна из ее соседок по столу.
Она как раз, эта соседка Ниночка, взяла у Т.Л. телефон и буквально через недельку после возвращения из дома отдыха позвонила ей, как да что.
Сашка подошел к телефону! Она так пытливо спросила: «Александр Антонович?» что он растерялся и брякнул: «А какая разница?»
Они не смогли расстаться, ну прямо как маленькие.
Они, эти двое, черт с младенцем, действительно живут вместе, вдали от глаз первых свидетелей, вдали от мира вообще.
А.А. теперь ест по утрам, перед библиотекой, и по вечерам, после библиотеки.
Т. сбивается с ног, жалуется А.А., а он ее в этом не поддерживает, путь чернеца тернист!
Копается, погряз в своих бумажках-лоскутках, никак чего-то не найдет. Наконец, через два часа криков, что это ты затырила куда-то со своими способностями наводить срач, ура! Любимый клок бумаги найден.
Тамара выводит его на чистую воду:
— А говорил, что я выкинула! И так всегда!
Он в ответ мирно кудахчет:
— Как говорил Мэрфи, материя не может ни создаваться, ни уничтожаться. Но она может потеряться.
У него теперь есть две общие тетради в клеточку. Мечта сбылась.
Все, решительно все против этого сожительства, например: родственники Тамары, ее племянники в особенности. Не ровен час старые молодые поженятся!
Она, однако, решительно посвежела, действительно носит с указанного Сашей склада не нужные никому, беспризорные книги, дарит их в больницы, возит в дома престарелых, где есть люди, нуждающиеся в чтении, но необеспеченные.
Она даже мечтает стать библиотекарем какой-нибудь малой библиотечечки, чтобы люди туда отдавали ненужное прочитанное и т. д., а брали новое, — хочет нести утешение хотя бы в виде этих популярных брошюр по истории, например.
Народ, правда, желает забвения и легких наркотиков в виде глупых детективов, и Тамарочка шнырит среди знакомых, кто чем пожертвует для бедных больных.
И тоже таскает это по больницам, как Франциск Ассизский, для которого любое оскорбление — Божья благодать, как учит ее Сашка.
Они вечерами сидят с этим Александром Антоновичем, галдят, перебивая друг друга, он ее ругает после каждого сообщения, как специально вставая на сторону тех, кто обидел Тамару («Они в целом правы, ты сама дура и полезла не в свое время, правильно сделали, что охрана не пустила! Это же надо думать умом! А накостыляли бы по шее?»), т. е. ведет себя как нормальный муж, и она, как каждая жена, вскипает, моя посуду.
Руки у нее крючковатые, шишки сидят, как на еловых сучьях, ноги отечные, да и он тоже красавец каких поискать, образцы человечества.
Затем они идут по койкам, на ночь читают, обмениваясь мыслями, восклицая и цитируя, потом спят. Утром опять та же кутерьма, круговерть, завтрак, сборы, споры до визга, и кто знает, может быть, старый Сашка в ужасе, что Тамарочка когда-нибудь оставит его опять в одиночестве…
Замуж за него она не идет, отлынивает. Не объясняет почему.
Он на эту тему замолчал раз и навсегда.
Хотя один раз она поцеловала ему руку, когда он заболел.
Он воет во сне от горя, плачет, но утром ворчит и строит из себя начальство, а Тамарочка в халате, в шлепках жарит ему яичницу, не успевши причесаться и вздеть верхнюю челюсть…
Теперь он в своем новом положении ходит, да, опять-таки ходит по гостям, отдавая по-прежнему свои мелкие долги, ест неумеренно, говорит с тем же жаром перед дамами (а что, каждый имеет право ходить налево!), но апломбу прибавилось, то и дело вставляет: «Жена меня в театр таскала, эт-то, я вам доложу, пыточная камера, какой-то вечер стрелецкой казни!» или «Да у моей жены, так называемой Тамарочки, диссертация докторская который год лежит по Диккенсу».
