Эдуард Лимонов - По тюрьмам
У Сочана серое широкое лицо с выдающимся, загнутым фомкой подбородком. У него правильный нос, у него серые волосы. Вид у него не кавказский и не восточный, невзирая на близкую к армянской фамилию, — он украинец. Лет ему около тридцати, телосложения он умеренного, сильного, но, как бросается в глаза, рама его, скелет тела подустал нести Сочана. Слова его, резкие и тяжелые, сегодня свободны от бытовых интонаций. На него дохнул ледяной воздух ожидаемого приговора, первый клуб судебного перегара, надышанного судебным разбирательством, когда закон пил и пил, не отрываясь, грязь и кровь их уголовного дела: факты, цифры, гулкие слова никчемных и ничтожных свидетелей. Сочан очистился приближением приговора. Я видел его с десяток дней до этого. Затем в моем процессе объявили перерыв, я не видел Сочана, и вот он предстал предо мной очищенным, простым, суровым, величественным, торжественным.
— Как у тебя? — Он остановился передо мной.
Я отвечаю, что приступили к допросу свидетелей обвинения. Что большинство свидетелей обвинения дают показания в мою пользу. «Что, ты думаешь, дадут?» — спрашивает он. Тем, что он спрашивает у меня в такой для него день, он подымает меня высоко в глазах у зэков. В сложный день, в тяжелый день на пороге меж тем и этим миром он обращается ко мне. Я отвечаю, что думаю, что дадут. Сколько, не представляю. Могут и двадцать три, и семь десятых дать. Я считал.
— Нам, конечно, один-то пыж обеспечен, — говорит Сочан. — Хитрому вывесят камень на шею. Он показал судье, представляешь, Хитрый, как он стоял в яме и у него, у Хитрого, был маленький такой пистолетик, а я стоял сверху с большим пистолетом и приказывал ему дострелить труп. Ну что я мог сделать, Ваша Честь, только подчиниться. У него маленький пистолетик, у меня большой, а, каково?
Сочан оглядывает нас, обводит взором, приглашая подивиться глупости Хитрого. Мы натягиваем рты, как бы улыбаясь. Я знаю этот эпизод. Хитрый хотел вывернуться, показал на суде, что его принудил стрелять якобы Сочан. Сочан отрицает это, и в деле нет ни единого свидетельства, что он, Сочан, застрелил хотя бы одного из пяти «потерпевших», но теперь все эти детали не имеют значения. Теперь и Сочану, и Хитрому, и Морде, и Угрюмому, и Прохору — всем восьмерым придется выслушать приговор. У Сочана твердое костистое лицо непростого человека. В лице нет и мельчайшего указания, что вот человек из города Энгельса Саратовской области, предприниматель и бандит. Можно определить его: вот человек из Ломбардии или вот человек — гладиатор из школы гладиаторов, первый век нашей эры. Или персонаж фильма Пазолини о ранних христианах. Сухие щеки — срезанный тростник, прямой нос, твердые губы. Никаких покраснений, никаких кратеров прыщей, нет угрей, ровная суровая германская серость. И светлые глаза под бровями. Такой взмахивает двуручным мечом или едет на танке по русской равнине. Германец.
Глаза темны от русского мороза,
Как весел, как прекрасен русский лес.
В последний раз по Via Dolorosa
Уходит в ночь дивизия СС…
Via Dolorosa — дорога Боли. Сочан уходит по дороге страданий, дороге Боли.
— Зачем же Вы, Веретельников, взяли пистолет с собой, — спрашивает судья, — если Вы не собирались убивать?
— Ваша честь, — отвечает Хитрый, — я боялся за свою жизнь. Что этот, с большим пистолетом, может и меня прикончить.
— А, как вам это? — Сочан опять обводит нас взором.
Нам? Для нас он и Хитрый сравнялись. Как бы они там ни выворачивались, выгораживая себя. Теперь они стоят перед лицом вечности все, прижавшись, группа из восьми мужиков. И судья Каневский поехал в Москву. Привезет им приговор и огласит, сколько жизни отберет государство из их личной вечности у каждого. У одного из них государство наверняка отберет всю оставшуюся жизнь. И возьмет себе, чтобы тупо глядеть спрятанными под повязкой Фемиды слепыми, наглыми очами, как вянет человек, словно цветок в подвале.
Утренняя сцена эта прерывается soldaten. Солдат шумно отпирает замок и отворяет дверь ногой внутрь. Дверь, как и стены, больна стригущим лишаем, и ее расперло. Дверь влетает в адвокатскую. Вместе с ней — собачий лай, звон ключей, шаги зэка и конвойных. Soldaten: «Приготовиться к медосмотру!» Мы раздеваемся, складывая на имеющийся стол и три железных стула наши покровы, один за другим. Только нижнюю футболку полагается выносить с собой к фельдшеру, вывернутую наизнанку. Швы футболки рассматривает, стоя в резиновых перчатках на продоле, фельдшерица. Ее личность охраняют солдат с ротвейлером и спустившиеся для этого случая с этажей soldaten. Ищут у нас только насекомых. Потому что, помимо футболок, осматривают еще только головы. Мои средневековые волосы долгое время служили предметом ошеломляющим для фельдшериц. Теперь ко мне привыкли и только вздыхают, заглядывая меж моих длинных прядей.
ГЛАВА 2
В Саратов нас, революционеров, привезли на самолете. Спецрейсом. На правительственном «Ан» компании «Россия». На самолете этой компании обычно путешествуют президент, и правительство, и еще спикер Госдумы Селезнев. Очевидно, самолет одолжили ведомству ФСБ как родственникам президента и правительства. Команду из 18 солдат ФСБ, невиданного количества офицеров ФСБ и даже трех телеоператоров прислали в Москву из Саратова. 5 июля 2002 года меня вывели, обросшего, как аббат Фариа, в длинной олимпийке, с сумками в руках на крыльцо Лефортовской тюрьмы, и я замер, пораженный. Государство любит себя и любит устраивать во славу себе спектакли. Пространство дворика, его перспектива была убрана солдатами. Можно еще употребить выражение: было все в солдатах. Да еще в каких! Новенькие, с новыми пухлыми свиными мышцами (щеки, шея, оголенные до локтей руки — Pumping Iron). В руках — навороченные космические автоматы, словно у галактических пришельцев из Star Wars. Рукава новеньких камуфляжей завернуты до локтей, новенькие ботинки источают вонь всеми порами свиной кожи, новенькие кепки — околыши над глазами. Свиноматка этих воинов-свиней — Великая Империя Свиномордых Солдат, Соединенные Штаты Америки. В таких кабанов удобно стрелять, думал я, разглядывая их в июльском утреннем зное, прищурившись. Все это было бы военной комедией, если бы не мои такие тяжелые статьи.
— Поставьте сумки, — подсказал мне суфлер — простой soldaten из Лефортово. Он шел за мной сзади, как денщик, неказистый в своих старых, болотного цвета штанах и рубашке. Он нес мой пакет. Он, как и я, опешил от всего этого великолепия.
— Фамилия? Имя? Отчество? — возопил старший из свиноподобных, с самым ничтожным лицом, какое только возможно. Он стоял, расставив ноги, кепи на бровях, в одной оголенной до локтя руке — classeur, к телу которого американскими щипцами с пружинами была прижата русская эфэсбэшная бумага. За ним, как в амфитеатре, стояли полукольцом свежие воины Империи, нацелив в меня автоматы. Я сообщил ему мои ФИО и год рождения. Он потребовал назвать мои статьи. Я назвал и их. Меня сковали наручниками и провели к находящемуся в десятке метров автомобилю «Газель». Сняли наручники. Телеоператоры снимали происходящее, чуть ли не заглядывая мне камерой в рот, когда я заявлял себя и свои статьи… Посадили в горячий стакан. Я слышал, как они выводили и сажали моих ребят. Долго и бестолково рассаживались воины в автомобили сопровождения. Все это время я сидел, как индус, и медитировал, довольный, что оказался в темноте. В темноте было неописуемо хорошо, а стакан еще не успел нагреться. Поехали.
После путешествия по шумным, судя по звукам, улицам Москвы и по прямой длинной дороге со светофорами я наконец услышал свистящий шорох взлетающих авиалайнеров, царапающих воздух. И понял, что мы на аэродроме. Стало бесповоротно ясно, что мы полетим в Саратов, а не поплетемся поездом. Что неизбежного горемыкания этапа мы избежим…
Как всегда у русских, у них что-то не ладилось. Затерялся ключ от от нашего багажа, подъехавшего в другом автомобиле. Кто-то не подъехал. Звуковая картина происходящего могла бы называться: РАСПИЗДЯЙСТВО КАК РУССКАЯ ТРАДИЦИЯ. Далее я услышал, как один soldaten жаловался многим soldaten, что им приходится таскать вещи революционеров. «Эти могли бы и сами», — злобно пробурчал юный бас. «Не положено», — хмуро добавил голос постарше. «Что мы им, слуги?» — пожаловался юный. Во тьме стакана я, по-видимому, довольно осклабился. И пожалел, что оставил для лефортовской библиотеки книги. Штук 15 или 20. Все равно их тащили бы для меня свиноподобные.
Вдруг меня открыли сверкающему полдню. Был ветер, зной, и, бледный, я обнаружил себя на пустом поле аэродрома. Рядом находился длинный узкий самолет с трапом. Приказали идти по трапу. В самолете воняло, как во всех самолетах: вчерашней блевотиной, технической пылью, шампунем для ковров, воняло свиноподобными: их нагуталиненными ботинками на шнурках и их свиной плотью, армейскими новенькими прибамбасами и смазкой навороченных автоматов. В наручниках меня провели через весь самолет и посадили в самом дальнем салоне, в самом последнем ряду. К окну вначале сел гигант-блондин, украшенный ржаными усиками. Каждая его оголенная до плеча рука была как моя ляжка. Через проход напротив уселся тип с навороченным стрелковым чудом (оптика, непонятные кнопки, наросты, рожки) и уставил его в меня. Физиономия его — о Боже! только этого не хватало — была украшена черными боевыми узорами! Вслед за мной ввели маленькую Нину Силину. Ее также охраняли двое. Только у окна вместо ржаноусого уселась мощная блондинка-спецназовка, офицерша.
