Андрей Аствацатуров - Скунскамера
— Он мне денег должен.
Внутри, у лестницы, нас останавливает охранник. Туловище в двубортном костюме. На правой руке у него перстень размером с кулак.
— Сумочку вашу, пожалуйста, — говорит он безучастно, обращаясь к Люсе и при этом глядя куда-то в сторону. В сумочке охранник-туловище роется очень долго. Я стою рядом и с завистью слежу за тем, как он что-то достает оттуда, перебирает, разглядывает. Мне тоже хочется покопаться в Люсиной сумке. А вдруг я найду там записку от ее любовника с предложением бросить меня и бежать с ним в ночь? Или яд, которым ее снабдил тот же любовник с целью меня тайно умертвить? Я бросаю неприязненный взгляд на Люсю, а затем начинаю внимательно следить за движением рук охранника. Он непрерывно извлекает из сумки что-то новое и тут же кладет обратно. Так, думаю, помада… значит. Что-то не помню у нее такой помады. Лак для ногтей, зеркальце, записная книжка (надо будет на досуге, когда Люся выйдет в магазин, полистать эту книжку). Далее — паспорт, сотовый телефон, пачка бумажных носовых платков, конфета и авторучка. Наконец, туловище разочарованно возвращает Люсе сумочку и отодвигается в сторону. Мы поднимаемся по крутой лестнице.
— Вам на второй этаж, — тихо произносит туловище в наши спины и тут же кому-то кричит: — Слышь! Щас вышибу тебя отсюда под сраку!
— Это не нам, — поясняет Люся. Вечер явно обещает быть интересным.
Наверху мы проходим комнату с мигающими игровыми автоматами и оказываемся в зале, где стоят маленькие столики. Залов несколько. Почти все столики заняты посетителями. Вентиляторы в клубе не предусмотрены. В воздухе висит тяжелый запах дешевого пива и табака. Грохочет музыка. Это играет какая-то группа. Солистка надрывно голосит в микрофон, но ее заглушают ударные установки. Слов, слава богу, не разобрать: в клубе отвратительная акустика. Ищем спокойный уголок, откуда эту неандертальскую музыку не будет слышно и где можно пообщаться. Но такого места во всем этом клубе нет. Люся мне что-то громко кричит на ухо. Из-за грохочущей музыки я не могу разобрать ни слова. К нам радостно приближается мой друг Митя Калугин. На голове у него пилотка, сделанная из газеты. В руке — пластиковый пол-литровый стакан с остатками пива. Я пытаюсь его познакомить с Люсей, но не слышу собственного голоса. Музыка, раздающаяся из динамиков, почти рвет барабанные перепонки. Закладывает уши и слегка подташнивает. Ощущение такое, словно сидишь в «боинге», когда он набирает высоту. Мы с Калугиным и с Люсей переходим на язык жестов и начинаем общаться при помощи пальцев: неандертальцам на сцене все-таки удалось превратить нас самих в неандертальцев. Музыканты внезапно перестают играть. Также внезапно, как и начали.
— Здесь есть место потише? — спрашиваю я Калугина. Он открывает рот, чтобы мне ответить, но не успевает. Музыканты снова начинают ошалело драть гитарные струны и бить в свои барабаны. Слова Калугина тонут в их грохоте.
— Митя говорит, — кричит мне в ухо изо всех сил Люся, — что на третьем этаже есть бар, где вроде бы тихо!!!
Выходим на огромную площадку перед сценой, где танцует полтора человека, и по лестнице поднимаемся на следующий этаж. Там дверь. За ней обнаруживается небольшое помещение. Стены обиты каким-то красным материалом, который вздыбливается огромными горбами. Видимо, это очень современно. Зато тут тихо. Усаживаемся за столик. К нам присоединяются Митины друзья, симпатичные молодые люди из Эстонии. Открываем меню.
— Здесь цены в два раза выше, чем внизу! — сердится Калугин.
Все ясно. Значит, администрация клуба приняла решение, что в тишине могут сидеть только те посетители, у кого есть много денег. Те, у кого их мало, в обязательном порядке должны слушать неандертальскую музыку.
Появляется официантка.
— С чужим пивом к нам нельзя, — с ходу заявляет она Калугину, который поставил на стол стаканчик с остатками пива.
— Это не чужое пиво, — смеется Калугин. — Это мое. Я его купил на свои деньги.
Официантка игнорирует его шутку и умоляюще затягивает:
— Ребя-я-ята, меня оштрафуют.
— Ладно… — милостиво соглашается Калугин и залпом допивает пиво.
Мы все наперебой заказываем, кто — пиво, кто — водку. Потом сидим, разговариваем, и вскоре мне нужно отлучиться. Когда я подхожу к клубному туалету, то обнаруживаю, что надписей, удостоверяющих, что это дамская комната, а это — мужская, на дверях нет. Я растерянно застываю, не зная, куда податься. Тут меня кто-то трогает за рукав.
— Вам — туда! — Девушка в белом платье гостеприимно показывает мне на левую дверь и добавляет: — Не беспокойтесь: там — мужчины, я там только что побывала.
Стены туалета на удивление чистые. Если не считать таинственной надписи «МЫ — КЕЛЬТЫ!», оставленной кем-то на двери кабинки.
Потом я возвращаюсь к нашему столику. Все уже ведут оживленный разговор. Калугин начинает рассказывать, как его недавно забрали в милицию.
— Безобразие! — возмущаюсь я. — За что они тебя?
Калугин разводит руками и сообщает:
— В протоколе было записано: «Угрожал соседу по квартире холодным оружием и кричал: „Ты — покойник“».
Друзья Калугина начинают смеяться. Все они приехали из Эстонии, и, видимо, там такое происходит нечасто.
— А каким оружием? — деловым тоном уточняет один из них.
— Молодежь! — раздается вдруг пьяный голос откуда-то слева. Там сидит мужик лет пятидесяти, весь взъерошенный с красной выпученной физиономией. Когда мы сюда зашли, он мирно спал, уронив голову на сложенные на столе руки. Спал, а теперь проснулся.
Мы все старательно делаем вид, что не обращаем на него внимания. Но нашего пьяного соседа это, похоже, еще больше раззадоривает.
— Молодежь, кому говорю! — повторно ревет он, обращаясь уже явно к нам. Мы по-прежнему притворяемся, что его не замечаем.
— Я не поял… куда говорю?! — не унимается пьяный. — Я тут чё? Ни с кем чё ли?
Наш разговор сам собой прерывается.
— Дед, — рассудительно говорит ему Калугин. — Остынь! Ты это… вот что… символ веры знаешь?
Я внимательно всматриваюсь в «деда». Ежели такой, к примеру, в церковь войдет, то, конечно, первым делом стянет шапку и перекрестится со всемордовским усердием. Но «Символ Веры» он явно не знает. А сейчас «деду» позарез требуются собеседники. Он поднимается, качаясь, делает несколько нетвердых шагов и с пьяной ухмылкой обнимает за плечи Люсю.
— Де-ву-шка! — громко произносит он и сует к Люсе свою физиономию.
Люся вдруг резко встает и оказывается чуть ли не на голову выше пьяного. Она делает знак, чтобы мы не вмешивались.
— О! — нетрезво восторгается «дед». — Вот так… девушка!
— Девушка? — переспрашивает Люся и громко щелкает жвачкой. — Сейчас девушка, а через пять минут буду свидетельницей. А вы, гражданин, — Люся резко тыкает пьяного пальцем в грудную клетку, — будете потерпевшим! Понятно?!
Широкая ухмылка на лице мужика тускнеет и сменяется слегка испуганной гримасой. Показывая грязные ладони — типа я тут никого не трогаю, — он, молча, пятится к своему столику. Проводив его безучастным взглядом, Люся садится на место. Все смотрят на нее с уважением.
— Your wife is pretty tough, — испуганно шепчет мне на ухо один из эстонцев.
Мне не хочется поддерживать эту тему.
— Так что там было за оружие? — спрашиваю я Калугина.
— Оружие? — удивляется он.
— Ну да… которым ты угрожал соседу?
— А-а… Это — карандаш! Я вообще не понимаю, чего он так пересрался. Оружие филолога — это всегда только карандаш. — Калугин назидательно поднимает кверху указательный палец. — Кстати, тебе, жирмуноид, пора бы это уже усвоить.
Через час мы прощаемся и направляемся к выходу. На лестнице по-прежнему дежурит все тот же охранник-туловище. Он кивает нам головой:
— Заходите еще…
— Обязательно, — говорю, — зайдем.
Запахи воспоминаний
Всякий раз, когда я подношу к губам холодную бутылку пива или огромный запотевший бокал с золотистым напитком, резкий запах бродильни ударяет мне в ноздри. И в теплой глубине памяти его продолжением из ленивого марева проступают дома, сначала медленно, важно — важно не спугнуть оторопь резким словом или мыслью, а затем все быстрее, становясь явственными, будто многие месяцы, а то и годы, они ждали своего часа вырваться на свободу. Смутные постройки напрягаются, уплотняются каменной тяжестью, выпрямляются во весь рост. Словно старомодные флигельки к ним прилепляются крошечные короба пивных ларьков. И вот уже в сгустившемся аромате вычерчиваются линии морщин на узких лбах, строго параллельные, проведенные невидимыми граблями. Начинают топорщиться усы с желтым сигаретным отливом, наливаются багровым бликом толстые щеки раскатисто смеющихся женщин. Летнее солнце играет золотом в кружке и пеной переливается через край. Окурки, изжеванные полусъеденными зубами, летят мимо урн, как дельфины-дионисы, выпрыгивающие из моря и вновь в него ныряющие.
