Айрис Мердок - Лучше не бывает
Дом постепенно превращался в пляж. У детей в комнатах под ногами шуршал песок, хрустела галька и раздавленные ракушки, а также высохшие останки разнообразной морской флоры и фауны.
— Если Пирсу можно носить в дом ракушки, то, значит, мы можем держать в комнате камни, — рассудила Генриетта.
— Никто не разрешал Пирсу приносить ракушки, — сказала Мэри.
— Но никто ему и не запрещал, верно? — вставил Эдвард.
— Если бы я так отвечала старшим, когда была в вашем возрасте, меня бы отшлепали, — вмешалась экономка Мэри Кейзи. Все в доме звали ее по фамилии «Кейзи», чтобы не путать с Мэри Клоудир. Это звучало как кличка.
— Справедливо, но неприменимо, мог бы ответить Эдвард, — заметил Теодор, — и если вас не затруднит, я хотел бы выпить чашку чая. Чувствую себя не блестяще.
— Бедняжка Кейзи, вот не повезло ей! — сказал Эдвард.
— Я его не останавливаю, — сказала Мэри, — во-первых, потому, что останавливать его уже поздно, а во-вторых, потому, что не каждый день Барбара возвращается домой.
— В споре с близнецами всегда выручала логика.
Барбара Грей не была дома с Рождества. Она заканчивала учебу в Швейцарии. В пасхальные каникулы она каталась с родителями на лыжах… Супруги Грей были страстными путешественниками.
— Некоторые могут себе позволить, — пробурчала Кейзи, вложив в свою реплику туманный намек на разницу в их социальном положении. Она часто отпускала неопределенные, но веские замечания.
— Кейзи, можно нам взять эти куриные лапы? — спросила Генриетта.
— Как тут поддерживать чистоту на кухне, когда дети роются в мусорных ведрах, будто голодные коты…
— Пожалуйста, не надо выгребать оттуда все, Генриетта, — закричала Мэри. Вместе с куриными лапами вывалилась мешанина из скомканной бумаги, кофейных зерен, вялых листьев салата и человеческих волос.
— Меня тут ни во что не ставят, — сказала Кейзи, — моя жизнь здесь не имеет смысла…
— Всякая жизнь не имеет смысла, — изрек Теодор.
— Вы считаете, я вам не ровня…
— Вы нам не ровня, — сказал Теодор, — не принесете ли вы мне чашку чая, будьте добры.
— Заткнитесь, Тео, — сказала Мэри. — Не выводите Кейзи из себя. Вот ваш чай, на подносе.
— Лимонный кекс. М-мм. Прекрасно.
— Вы говорили, что неважно себя чувствуете, — сказала Кейзи.
— Просто желчь разлилась. Где Минго?
Минго — крупный лохматый серый пес, явно имевший в числе предков пуделя, всегда находился у ног Теодора, когда тот завтракал или пил чай в постели. Кейт и Октавиену это давало неистощимый повод для шуток об отношениях между Теодором и Минго.
— Сейчас приведем его, дядя Тео! — закричал Эдвард.
После короткой возни Минго был извлечен из-за чугунной печки, которая продолжала занимать большую часть кухни возле плиты, хотя на ней уже давно не стряпали и топить ее было неэкономно. Теодор, взяв поднос, начал подниматься по лестнице впереди близнецов, которые, исполняя придуманные ими самими ритуалы, тащили пса, при этом его глупая, улыбающаяся морда торчала из-под локтя Эдварда, мохнатые лапы волочились по полу, а толстый, как колбаса, хвост вилял, то и дело задирая пестрый подол Генриеттиного платьица.
Теодор, старший брат Октавиена, по характеру — ипохондрик, ничем теперь не занимавшийся, служил когда-то инженером в Дели. Все знали, что он был вынужден покинуть Индию из-за какой-то таинственной истории, но в чем заключалась эта тайна, никто не знал. Никто не знал также, любит ли он на самом деле своего брата, нескрываемое презрение к которому он демонстрировал, но окружающие старались, по общему согласию, не замечать этого. Он был высокий, худой, наполовину облысевший и поседевший человек с выпуклым лбом, изборожденным иероглифами морщин, и проницательным взглядом умных задумчивых глаз.
— Пола, тебе обязательно читать за столом? — спросила Мэри.
Пола Биран, мать близнецов, была поглощена книгой. Воспитание своих детей она полностью доверила Мэри, и в подобные моменты казалась едва ли не их ровесницей. Пола развелась с Ричардом Бираном больше двух лет назад. У самой Мэри за спиной были многие годы вдовства.
— Извини, — сказала Пола, закрывая своего Лукреция. Она преподавала в местной школе греческий и латынь.
Мэри придавала большое значение их совместным трапезам. Это было время общения, ритуального, почти духовного единения. Человеческая речь и соприсутствие залечивали те раны и царапины, от которых одна только Мэри, с ее обостренной и неустанной чувствительностью, страдала, стараясь восстановить гармонию, к которой тоже только она одна и стремилась. В эти минуты Мэри обладала никем не оспариваемой властью. И если экономка воплощала собой коллективное бессознательное, то Мэри — коллективный разум. Повторяемость завтрака, обеда, чая и ужина вносила элементы порядка в ситуацию, которая, по ощущению Мэри, всегда балансировала на грани, может быть и приятной, но неотвратимой анархии.
Сквозь большие, увенчанные причудливыми викторианскими башенками окна, сквозь их чугунный переплет светило горячее солнце, отбрасывая зеленоватые тени от кустиков жимолости с одной стороны и вистарии — с другой. Оно сделало заметными пятна на клетчатой красно-белой скатерти, хлебные крошки, кофейные зерна и человеческие волосы на плитках пола. Близнецы уже закончили пить чай, Тео унес свой в спальню, Пирс еще не спускался, Кейт, как обычно, запаздывала, Мэри, Пола и Кейзи чаевничали втроем.
— Она опять заимела новую машину, — сказала Кейзи.
— Я бы просила вас называть имена тех, о ком вы говорите, а не называть всех «она».
— Моя сестра.
Большую часть жизни Кейзи пожрала забота о захворавшей матери, которую она, впрочем, иначе как «старая сука» не называла, и она была не в состоянии простить сестру, избегнувшую той же участи и нашедшую богатого мужа. Краснолицая, с головой в кудряшках, плотная Кейзи часто вдруг принималась рыдать у телевизора, когда там показывали что-нибудь печальное, вызывая у Мэри деятельное и взволнованное сострадание.
— Какой марки? — спросила Пола. Она все еще была мыслями вся в Лукреции, прикидывая, не будет ли для школьников на экзамене слишком труден отрывок из него.
— «Триумф», или что-то в этом духе. Некоторым такие нравятся. Поездки на Коста Брава, и все такое.
— А мы сегодня опять видели ту же самую летающую тарелку, — объявила Генриетта, вернувшись с Монрозом, котом Барбары. Близнецы часто делали подобное утверждение.
— Серьезно? — спросила Мэри. — Генриетта, пожалуйста, не надо ставить Монроза на стол.
Монроз был крупным, кофейного цвета, полосатым животным с золотистыми глазами, совершенно квадратным туловищем, с прямыми ногами, чья упорная глубокая погруженность в себя постоянно возбуждала между детьми яростные споры относительно его умственных способностей. Они постоянно предпринимали проверку интеллекта Монроза, но к окончательным выводам так и не пришли, поскольку близнецы были наклонны считать, что взаимодействие с человеческой расой не является признаком большого ума. У Монроза был один несомненный талант — он мог простым волевым усилием заставить свою прилизанную шерстку вдруг встопорщиться, так что из гладкого полосатого куба всегда мог превратиться по желанию в пушистый шар. Дети говорили: «Монроз превращается в птичку».
— Только не спрашивайте меня, откуда у них деньги, — сказала Кейзи, — а то сделаетесь социалисткой.
— Но вы ведь социалистка, Кейзи, — сказала Мэри. Они все, конечно, придерживались социалистических убеждений. Но только Кейзи открыто заявляла об этом.
— Я и не отрекаюсь, я только хотела сказать, что этого было бы достаточно, чтобы и вы стали ею.
— А вы знаете, какая птица самая большая на свете? — спросил Эдвард, проталкиваясь между Мэри и своей сестрой.
— Нет. Какая?
— Казуар. Он ест папуасов. Он их убивает своими ногами.
— А я думаю, кондор еще больше, — заметила Генриетта.
— Это зависит от того, что ты берешь во внимание — размах крыльев или вес, — рассудил Эдвард.
— А про альбатроса забыли? — спросила Пола. Она уже была готова вступить с детьми в серьезную полемику, неизменно относясь к ним как к взрослым разумным людям.
— Размах крыльев у него больше, — сказал Эдвард, — но тело меньше. Знаете, какую большую грудную кость нам пришлось бы иметь, если бы мы могли летать? Мэри, знаете, какая была бы нам нужна здоровая грудная кость, если бы мы захотели летать?
— Я не знаю, — сказала Мэри, — какая?
— Четырнадцать футов шириной.
— Правда? Только представить!
— Что касается кондора… — начала Пола.
— Осторожней, Генриетта, — сказала Мэри Генриетте, пытавшейся стукнуть брата по лицу лапой Монроза.
— Спокойно, когти не выпущены, — ответила Генриетта.
