Ингрид Нолль - Даю тебе честное слово
После смерти Ильзы мытье грязной посуды и стирку белья взяла на себя домработница, для чего ей даже пришлось изменить график и приходить к нему трижды в неделю. Правда, жена в свое время запретила использовать слово «домработница». Вместо этого Вилли должен был говорить «фрау Кюнцле» или «наша добрая фея».
В теплые дни, когда фрау Кюнцле накрывала завтрак на террасе, дом без жены пустел. Всю свою любовь она отдавала альпийским горкам и могла часами возиться вокруг них, выщипывая сорную траву или разрыхляя землю. Он не уставал поражаться, сколько радости ей доставляли крохотные цветочки, сколько восторгов вызывала у нее вылезшая погреться на камни ящерица или белка на сосновых ветках. Стоило порыву ветра сорвать с ветвей пожелтевшие листья, как Ильза восторженно восклицала: «Ты только посмотри, Вилли! Звездные талеры, прямо как в сказке!»[1]
Подметать листву, выдергивать сорняки или косить траву для него было чистой пыткой, отчего и сад со временем приобрел соответствующий вид. Сегодня он даже в самые погожие дни предпочитал есть перед телевизором. А недавно у него с тарелки соскользнула жирная яичница-глазунья. Хорошо еще, что желток почти не попал на плюшевое розовое кресло Ильзы. Не окажись рядом парнишки, который сделал одолжение, помог, то он чего доброго докатился бы до непростительного морального преступления перед памятью почившей. На днях он попросил парня постричь ему волосы, а тот звучно рассмеялся:
– Дедушка, у тебя осталась пара волосинок…
О нем забеспокоилась было невестка Петра, но ее муж остался глух к ее увещеваниям. Харальд и без того не сильно любил навещать отца и делал это лишь после очередного нагоняя сестры, которая еще в молодости осела в Австралии. Пока что папа справляется, утверждал он. Петра хоть и была в курсе сложных отношений мужа с отцом, но не видела оснований, чтобы спихнуть с себя ответственность за старика. Что бы Харальд ни говорил, малость поскандалив, в один из морозных воскресных дней пара отправилась-таки в Доссенхайм, городское предместье Гейдельберга, чтобы на месте своими глазами оценить положение вещей. Пока старик с сыном попивали в жилой комнате коньячок, рассуждая о никчемности нынешних политиков (на личные темы в разговорах между отцом и сыном давно было наложено табу), Петра производила в доме скрупулезный осмотр.
То, что она обнаружила в холодильнике, отнюдь ее не утешило. Продукты были заплесневелыми, просроченными, жирными. Грязное белье огромной кипой возвышалось на диване в гостиной и воняло. Постель явно не меняли целую вечность. Гнилостный запах остывшего дома спорил с прогорклым сигарным духом. Жилая комната и кухня, напротив, были натоплены слишком жарко.
Вернувшись в жилую комнату, Петра поинтересовалась у свекра, когда тот в последний раз ел что-нибудь горячее. Вчера был в ресторане, ответил старик, там подавали превосходный охотничий шницель. На машине туда не больше пяти минут.
Услышав про машину, Харальд включил внимание. Мысль, что отец в свои почти девяносто все еще водит свой старенький «опель», его серьезно озадачила. Равнодушия как не бывало:
– Тебе давно надо было сдать права, а автомобиль отправить на свалку. Я вообще не понимаю, как ты с этой рухлядью прошел техосмотр!
Старик бросил беглый взгляд на Петру, будто просил у нее поддержки. Он давно видел в ней союзницу, и в определенном смысле она ею и была. То и дело он, забывшись, называл ее Ильзой.
– Харальд говорит из лучших побуждений, – попыталась его успокоить Петра. – Представь только, что ребенок перебегает улицу, а ты не сможешь достаточно быстро среагировать…
– У меня до сих пор зрение как у орла, а слух как у рыси, – перебил Вилли невестку и тем самым подвел черту в разговоре.
Всю дорогу домой Харальд возмущенно повторял:
– Упрямый старый баран!
Петра предлагала различные варианты решения проблемы, но он ее не слушал. От вони белья из багажника перехватывало дыхание.
– Чувствуешь, как воняет? Думаю, твой отец страдает недержанием, – выругалась Петра.
Некоторое время они ехали молча. Но Харальда опять прорвало, и он затараторил:
– Я больше не могу терпеть эту болтовню! Каждый раз одно и то же: «Оставьте меня в покое, не пошли бы вы все куда подальше, после меня хоть потоп, мне плевать, скоро все равно миру конец…» и так далее.
Да уж, подумала Петра, при живой Ильзе все было бы проще. Если бы старики жили вместе, то наверняка переехали бы в квартиру поменьше, более подходящую людям пожилого возраста, где могли бы в случае чего получить профессиональную помощь. С Ильзой у нее всегда были хорошие отношения. Свекровь поверяла ей такие вещи, о которых не решалась говорить даже со своими детьми. Например, что ее брак с Вилли никогда не был счастливым. В восемнадцать лет Ильза влюбилась в соседского сына, хотя тот ничего особенного собой не представлял. Все посмеивались над ним из-за выступавшего подбородка, и девушка тоже пошла на поводу у сверстников. Оттого и решила пойти за видного Вилли Кнобеля, который к тому же имел неплохие шансы профессионального роста с учетом тогдашних обстоятельств. Их супружеская жизнь протекала скучно, а по временам и вовсе казалась безутешной.
Старик частенько посмеивался над Ильзой, потому что она больше всего любила читать сказки. И покровительственным тоном отмечал: «Она всегда останется ребенком». И невдомек ему было, что в это время она едва слышно нашептывала:
Ах я, бедняжка, не знала.
Зачем я ему отказала![2]
Петра считала, что старик полюбил жену лишь после ее смерти. Ему не хватало Ильзы везде и всюду, и сейчас он скорее всего сожалел, что вел себя с ней как диктатор и не проявлял щедрости.
2
– Как говорится, mannus manum lavat – рука руку моет. А поскольку я в своем возрасте не могу постричь тебе ногти на ногах, то у меня другая идея: когда я умру, тебе в наследство останутся мои книги, – заявил дед Максу. – Это значит, что тебе, естественно, придется договориться с Мицци. У твоих родителей своих книг предостаточно.
Макс кивнул в знак согласия. Как-никак его мать торговала книгами. На полках в жилой комнате родителей скопились сигнальные экземпляры новых книг и бестселлеры последних двадцати лет. Кроме того, в кабинете отца имелась и другая библиотека: две стены сверху донизу были заставлены профессиональной литературой по канализационным очистным сооружениям, подземному строительству, корректировке гидроканалов, санации улиц, расширению кладбищ и т.п.
В дедовском ассортименте, как и следовало ожидать, не было ничего такого, что могло бы по-настоящему заинтересовать Макса или Мицци. В частности, у него было полно устаревших энциклопедий, а кто из современных людей станет рыться в бумаге, когда можно просто заглянуть в Википедию? Латинские и греческие словари, подшивки журналов послевоенных лет. Была и кое-какая классика типа Шекспира, Гёте, Лессинга и Келлера, а в качестве более легкого чтива – парочка французских романов. У деда были еще какие-то книжки времен нацистского режима, но в этом Макс плохо разбирался. Его никогда не интересовало и то, что дед делал во времена Третьего рейха. Тем не менее нельзя было не обратить внимания на то, что он назвал своих детей Харальдом и Карин, хотя они родились уже после войны[3].
Дом родителей построили в начале шестидесятых. Максу нравилось, что из кухни в ту часть комнаты, которая служила столовой, было проделано раздаточное окно (в детстве окно превращалось в антураж игры в Каспера[4]), и еще неимоверных размеров кладовая. В остальном дом казался не в его вкусе: комнаты слишком маленькие, потолки слишком низкие, садик перед домом слишком скучный. Когда-то в бывшей детской спала бабушка. Там все еще стояли ее личные книги – главным образом сказки и былины разных народов мира. Но были и другие. Целых три экземпляра романа Гюнтера Грасса «Камбала», наверное, из-за того, что один персонаж в нем носит похожее имя – Ильзебиль[5]. Прекрасно иллюстрированное бабушкино собрание сказок Макс с Мицци оба очень любили, но все остальное они с легким сердцем выставят на ebay.
Старик пошарил по выдвижным ящикам:
– Вот моя докторская диссертация, – сказал он, обращаясь к Максу, – о «Метаморфозах» Овидия. Не хочешь почитать на досуге?
Макс бросил взгляд на малопонятное название и приветливо улыбнулся. Дед тем временем стянул со стола скатерть.
– Ее собственноручно вышила твоя бабушка. Кажется, это называется «крестиком». Возьми ее для Мицци, пусть будет ей приданым.
– Дедушка, у нее мало места…
– Она, наконец, обзавелась приятелем? Мне-то ты можешь сказать…
– Ты ее лучше сам спроси, – ответил Макс, что старик интерпретировал на свой лад.
– Уж не вышла ли она замуж?
Как тяжело, подумал Макс, оттого, что он не может говорить со стариком начистоту. Отец строго-настрого запретил рассказывать деду что-либо о Мицци. Хорошо бы старика не заклинило на этой теме, как его сына.
