Януш Вишневский - Приток крови
В зале мгновенно стало шумно. Люди бросались друг другу на шею, плакали, смеялись, вскрикивали. Ресторан вмиг опустел. Все выбежали на улицу. Лена протянула мне руку. Я побежал за ней. Слышал взрывы петард, а через несколько минут — оглушительные сигналы проезжавших машин.
Она подала мне знак, чтобы я подошел к ней. Я протиснулся между машинами. Она прошептала мне в ухо, чтобы я ждал ее под Бранденбургскими воротами и что она должна перейти на другую сторону, хотя бы несколько минут постоять «на Западе» и вернуться. Через минуту она села в «трабант»[1] и уехала. Я ждал ее у ворот. Всю ночь и весь следующий день. И три следующих ночи и следующих дня. Жду до сих пор. В этом отеле мы были вместе в последний раз…
POKOLENIA
Поколения
Иошуа приехал в Берлин в начале ноября. Он собирался пробыть в Европе почти три месяца и вернуться в Тель-Авив самолетом из Кракова в конце января. В Берлине он жил в самом престижном районе Шарлоттенбург-Вильмерсдорф, на вилле родителей Яна. Его поездка в Берлин — тоже идея Яна. Сначала тот растрогал этой идеей свою бабушку Беату, потом поразил ею родителей, в течение нескольких недель настойчиво добивался согласия дирекции гимназии, в которой учится, и наконец — что оказалось самым трудным — уговорил самого Иошуа.
Они познакомились случайно, в Тель-Авиве, где Иошуа родился 16 лет назад и куда Яна привезла в покаянное паломничество летом прошлого года бабушка Беата. Ян не чувствовал никакой необходимости в покаянии, но все-таки поехал с Беатой в Израиль. Он ведь не только любил бабушку, но и восхищался ею. Она его воспитывала, ласкала, отгоняла его страхи, читала сказки на ночь. Родители планировали его будущее, а бабушка Беата всегда была рядом в настоящем, которое родители — ему часто так казалось — лишь финансировали.
Он помнил, как однажды вечером бабушка Беата, заплаканная, пришла к нему в комнату со стопкой открыток, уселась на кровать и сказала, что ее отец, а его прадед во время войны был одним из высших офицеров в концентрационных лагерях Освенцим и Треблинка в оккупированной Польше. Она с мамой жила в Дрездене, а ее отец, как она думала, находился на Восточном фронте. Но оказалось, что «Восточный фронт» — это газовые камеры и крематории Треблинки. Ян много знал об Освенциме — о нем говорили в гимназии на уроках истории, а вот о Треблинке никогда не слышал. Он не сразу понял, чем так расстроена бабушка. Его прадед — гестаповец? Ну что ж, бывает. Без прадедов его ровесников не было бы Гитлера. Не было бы Дахау и Освенцима. Без народа, безоглядно поддерживавшего национал-социалистов, всего этого тоже не было бы. Это знают все в его классе. И прекрасно понимают, что бормотание вроде «это не касалось моей семьи, мы ничего не знали» — то же, что вера язычников, будто лопата сама выкопает яму в огороде, пока ее хозяин спокойно спит. Все, что ему известно о том времени, он вычитал в книгах, в Гугле, узнал на уроках. С бабушкой и родителями никогда эту тему не затрагивал. Внутренне ощущал, что им будет неприятно. А учителям давно не верил. Учителя — государственные служащие. И будучи ими, по определению являются носителями некоей идеологии. Гимназические учителя прадеда-гестаповца тоже ими были. Из книг он знает, что нацизм не обрел бы столько приверженцев среди молодежи, если бы не попавшие под его влияние учителя. Нынешние учителя перескочили, как электроны, с одной орбиты на другую. Гитлеризм, нацизм, Освенцим — темы с полки, называемой: «Пафос, вина, покаяние». Эта полка сегодня так высоко, что молодые люди дотянуться до нее не могут, даже встав на цыпочки. Они никогда не видели своих прадедов, те умерли до их рождения, как прадед Яна, как прадед Иошуа. Поколение сегодняшних немецких подростков не ощущает вины. Они хотят знать правду, факты, быть информированными. И все. Поколение Яна не станет посыпать голову пеплом, не чувствует укоров совести. Они плачут, и это нормальная реакция, на экскурсиях в Дахау, но когда едут на автобусе домой, не ощущают диссонанса, слушая музыку в своих айфонах и айподах. Для поколения Яна школьная экскурсия в концлагерь Дахау сродни визиту в этнографический музей чудовищ. Для поколения учителей Яна — это все еще разглядывание старых семейных альбомов.
В классе Яна учится Леа. Ее деды были в конце войны изгнаны из чешского Заользья.[2] Леа считает, что несправедливо. Она участвует в серьезных проектах, связанных с историей Германии. Даже открыла в интернете «сайт примирения». В прошлом году она ездила в Варшаву. Ее рассказ о поездке на последнем уроке истории слушал и Иошуа. Была в музее Варшавского восстания. Первое, что сказала немолодая женщина-экскурсовод:
«Не беспокойтесь, поляки уже не держат зла на немцев», — привело Леа в ярость. Может, послать к черту эту дуру?! Она — немка, но уже не чувствует ничего общего с теми немцами, которые убили 170 тысяч восставших поляков. Это не ее война и не ее восстание. С тех пор как себя помнит, она протестует против любых войн. Против последней, в Ираке, тоже протестовала. Ее страна к ней не присоединилась, а Польша, например, присоединилась. Учитель, который ее слушал, считал, что Леа неправа. Она не имела и не имеет права так чувствовать. Ведь как немка она связана и еще долго будет связана «с этим», такие события в истории забываются очень не скоро. А Гитлера человечество не забудет никогда.
Иошуа прекрасно говорит по-немецки, но он молчалив и редко высказывается. О том, что прадед Иошуа погиб в газовой камере в Треблинке, должен был рассказать на уроке Ян. И еще о том, что 27 января, в годовщину освобождения Освенцима, они туда поедут. Вместе…
W TRANZYCIE
Транзитом
— Вкус вина в самолете другой, не так ли? Видимо, из-за воздуха. Нечем дышать. А вино должно дышать. Так говорит мой муж. Поэтому, когда летаю, я обычно пью водку. И здесь и на земле она одинаково противная.
Я улыбаюсь и внимательно смотрю на женщину, сидящую рядом. Видел ее еще в аэропорту. Мы одновременно вышли из такси у терминала. Она тащила за собой алюминиевый чемодан, спотыкаясь на высоких шпильках, и в какой-то момент сбросила их, запихнула в сумку и пошла босиком.
— Извините, что пристаю. Три часа не разговаривала с мужчиной! Чувствую себя оторванной от жизни. Я вижу, вы читаете какую-то серьезную книжку, и я надоедаю. А на каком языке книжка? Не на немецком? Не могу без очков разобрать. Я в последнее время стала немного хуже видеть. И это вполне объяснимо: позавчера мне исполнилось сорок! Но разве это возраст? Вы читаете по-русски! Может, вы русский? У мужа моей подруги любовница в России, в Киеве. Говорят, очень красивая. Правда, что все русские женщины красивы?.. Киев не в России? Но ведь, согласитесь, это почти Россия! Ну ладно, Украина не Россия, вы правы. Как только приземлимся в Вене, позвоню подруге, скажу, что муж изменяет ей с украинкой, а не с русской. Надеюсь, она меня простит.
Выпьете со мной водки? Вы поляк и не пьете водку? Почему? Больная печень или гены деда из вермахта? Извините, пожалуйста! Последние два дня у меня ужасное настроение. Вроде не так уж и много, но эти 40 лет на меня давят. Это как перерыв в матче на жизнь. Если во втором тайме не забью гол, уйду со стадиона поигравшей. Но если матч закончится вничью — тоже ничего хорошего. А я ведь помню свой двадцатый день рождения будто он был позавчера. Вот была гулянка! Один парень упился и его увезли с алкогольным отравлением в больницу, три пары в тот вечер расстались еще до полуночи, а две из них нашли себе — до шести утра — других партнеров и опробовали новый союз в гостиной. Мой отец, наверное, до сих пор уверен, что пятна на креслах — от майонеза, а я-то знаю, что это сперма.
В двадцать я могла есть все что угодно и не толстела. И у меня не было ощущения, что я теряю что-то безвозвратно, кроме моей девственности, но эта потеря меня только порадовала. Обратите внимание: я потеряла ее последней из моих подруг. Недавно смотрела какую-то передачу по телевизору. И вообразите, узнала на экране лицо толстого, слащавого, шепелявого мужика, который своим микроскопическим членом порвал мою плеву. Теперь он министр. Не помню чего. Кажется, сельского хозяйства. Неважно. Но мне стало противно. Потерять девственность с политиком! Чудовищно!
Два дня назад, на сороковой день рождения, я пригласила подруг с их мужчинами. И это означает, что я постарела. В двадцать я приглашала Йо и Свена или Корину и Стефана, даже не зная, что они любовники. И мы просто гуляли, взявшись за руки.
Кроме Патриции, все пришли с мужьями. Патриция тоже замужем, но она пришла с любовником. Впрочем, об этом знали лишь мои подруги и я. Мужчины обычно в подобных вещах не разбираются. Таково их свойство. Мужчины созревают в шесть лет, а потом только растут. Правда не все. Мы сидели за столом и рассказывали о своих достижениях. Когда тебе сорок, за столом можно говорить только о достижениях. Тех, кто ничего в жизни не добился, вообще не принято приглашать.
