Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
С любовью и грустью вглядываюсь я в снимок этого пухленького веснушчатого человека в ореоле рыжих вихрящихся вокруг его лысины волос, который заставил меня поклясться, что я не опубликую ни странички его жизнеописания, пока он жив. А вот и прибывшая сегодня из Вены телеграмма с траурной каймой — я читаю ее сквозь мутную пелену слез и даю себе слово ни о чем не умолчать и ничего не прибавить к этой новой Торе, или, говоря по-вашему, — к этому новому Пятикнижию от Исаака Якоба Блюменфельда.
ПРЕДИСЛОВИЕ ИСААКОВО
Письмо раввину Шмуэлю бен Давиду
Грюс Гот! Чешчь, пани и пановье! Здравствуйте, товарищи, и шалом алейхем! Сиречь — мир тебе и дому твоему! Если тебя интересует, как я себя чувствую, честно отвечу: слава Богу, отлично, могло быть и хуже, но даже если тебя это не интересует, я все равно отвечу — ведь где ты видел еврея, который не выскажет то, что решил сказать?
Я уже далеко не молод, сижу на своей террасе в Вене — моя чудесная вечная мечта, Вена! — попиваю кофеек со сливками и думаю о жизни во всех ее проявлениях. Вокруг моей почти облысевшей головы золотится в лучах заходящего солнца венчик волос, которые некогда, если ты помнишь, были копной финикийско-медного цвета. Какой-нибудь поэтически настроенный автор уподобил бы их нимбу над головой святого, но так как я считаю себя грешником, случайно выжившим после гибели Содома и Гоморры, они скорее напоминают мне кольцо Сатурна. Ведь что такое это кольцо если не осколки старых миров, разбитых, как горшки, планет, астероидов и национальных мифов, растертых в порошок и развеянных пеплом «вечных» истин и прозрений, срок годности которых оказался менее долговечным, а содержимое — более ядовитым, чем просроченные рыбные консервы? Что это, если не руины рейхов, обещавших просуществовать тысячу лет и еле протянувших двенадцать; осколки империй, распавшихся на карликовые государства, и жестокие маньяки-пигмеи, провозгласившие себя бессмертными императорами, диктаторами, отцами народов, великими полководцами и пророками — все они наложили бы в штаны, узнай после смерти, что пишут о них в учебниках истории для младших классов. Все эти осколки прошлого кружат не только вокруг Сатурна, но и вокруг моей головы, давая понять, что со времен поработителя евреев Навуходоносора и по сей день ничего особенно не изменилось, или как утверждал тот самый, гениальный, ублюдок, подписывавшийся загадочным псевдонимом «Екклесиаст», все — «суета сует и всяческая суета, что было — то снова будет, что творилось — будет твориться впредь: видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!..» — вот что он утверждал, или нечто в этом роде.
Когда-нибудь я решусь рассказать тебе, как исполнились пять моих заветных желаний, о которых мы не раз с тобой говорили. Сейчас, на склоне лет, я понимаю, что это немало для одной человеческой жизни — дожить до осуществления своих пяти желаний, за что следовало бы благодарить Бога и судьбу, если бы дело не обстояло несколько иначе: мне стыдно в этом признаться, но я вообще не испытывал подобных желаний. Дело в том, что все случившееся — плод политической ситуации, а я никогда не проявлял интереса к политике, как раз наоборот — именно политика интересовалась мной, ставя себе главной целью (или как выражаются государственные деятели — «сверхзадачей и главным приоритетом») — выполнение, как они утверждают (и вероятно они правы), заветных, так сказать, исторических желаний. Как я уже тебе писал, их было пять, этих моих сбывшихся мечтаний, столько же, сколько и Книг Моисеевых, которые бесспорно доказывают, что мое племя — богоизбранное, а, следовательно, его желаниям суждено сбываться. А из этого следует, что и я, ничтожная пылинка этого племени, или, если тебе угодно, муравей нашего разбросанного по всему миру муравейника, имею право на собственную долю, так сказать, на проценты или авуары, на нечто вроде акций в этой корпорации богоизбранных. С другой стороны, если задуматься, что довелось вынести евреям на протяжении веков, да прибавить ко всему этому и мой скромный личный счет, включая налог на добавленную стоимость, то остается лишь воскликнуть, подобно барду, подвизавшемуся на наших землях под трогательным псевдонимом «Мир вам»[2]: «Благодарю Тебя, Господи, за эту высокую честь, но не мог ли Ты избрать какой-нибудь другой народ?!»
Пожалуйста, не ищи логики в моей судьбе, ведь не я дирижировал событиями, а они мной — я не был ни мельничными жерновами, ни водой, которая их вертит, а был всего лишь перетираемым зерном, помолом, и неведом был мне промысел Мельника, да славится имя Его во веки веков и по истечении последнего века.
Не ищи логики и в исторических событиях, предопределивших мою судьбу, в них нет логики, но, может, есть какой-то скрытый смысл. Но разве дано человеку познать скрытый смысл приливов и отливов, солнечных протуберанцев и цветения первого подснежника, любви или мычания коровы?
Не жди от меня, брат мой, объяснений политической ситуации, начиная с того самого, уже осточертевшего всем, выстрела в Сараево, где какой-то гимназист со странной фамилией Принцип застрелил нашего дорогого, любимого, незабываемого и т. д. эрцгерцога Франца Фердинанда. Потому что Первая мировая война к тому времени уже созрела, как гнойный нарыв в утробе Европы, и грянула бы и беспринципно, то бишь и без дурацкого выстрела Таврило Принципа, а скажем, если бы какой-нибудь немецкий дипломат в Стокгольме поскользнулся на банановой кожуре, оброненной французским представителем фирмы «Мишлен». Не ищи, ради Бога, логики и в том, что моя дорогая родина Австро-Венгрия и ее победоносная армия под мудрым командованием генерала Конрада фон Гетцендорфа ввязалась очертя голову в конфликт именно тогда, когда и последнему идиоту уже было ясно, что война для нас проиграна. Ведь где тут логика, когда все подданные Австро-Венгрии сначала горячо желают распада империи Габсбургов на карликовые страны, сомнительные этнические союзы и тектонические федерации, размахивают национальными знаменами, утирая слезы с соплями при звуках песни «Гей, славяне», а потом хлюпают носами у разбитого корыта, вспоминая об империи как о «добром старом времени».
Скажи мне, брат мой, и где тут, по-твоему, логика? Может, в издевательском «братолюбии», когда Греция и Сербия, схватившись за руки, в едином порыве бросились в кровавую бездну на стороне Антанты, а Турция, этот вечный агент Британии, неизвестно почему, ополчилась на нее; Болгария заключила союз со своими пятивековыми турецкими поработителями и пошла войной на свою освободительницу Россию, которая, в свою очередь… и так далее, и тому подобное…
Первая мировая война — один кит, на котором, как выражались древние, будет основываться мое повествование. Другой кит, разумеется, это Вторая мировая; и если сейчас, стоя на первом одной ногой, я растекусь мыслью, ударившись в рассуждения по поводу смысла и бессмыслия этой самой страшной из всех войн, то как пить дать просто разорвусь надвое в самом начале, ибо исторические киты в исключительно редких случаях плывут параллельно (достаточно будет напомнить тебе по этому поводу о вечных и священных национальных идеалах, в результате которых в Первой мировой Германия была смертельным врагом Италии и Японии, а во Второй объявила их кровными сестрами, заключив с ними такой же вечный и священный союз).
Пройдет время, и боль потерь в той страшной войне притупится, уподобившись тянущей тупой боли застарелого ревматизма. Человеку свойственно забывать все тягостное, ведь если думать только о смерти и о потере близких, пахари не смогут пахать землю, молодежь — предаваться любви, а дети — писать и читать, перебирая буквы как золотые зерна четок мудрости. Мы забудем свою боль, и тогда смысл войн сведется к старому-престарому анекдоту, который ты, наверно, слышал сто раз в ста вариантах, но я тебе его все-таки расскажу, потому что разве можно остановить еврея, решившего рассказать свой анекдот? Так вот, шли как-то в Галиции из одного местечка в другое поляк и еврей. Еврей, как все его собратья, считавший себя умнее всех, а значит — имеющий право поучать других или посмеиваться над ними, кивнул в сторону дымящихся на дороге конских яблок и казал: «Даю тебе десять злотых, если съешь это дерьмо». Поляк, прижимистый, как все крестьяне, решил подзаработать: «Согласен», — ответил он и принялся за дело. Морщился, плевался, но съел всю кучу дерьма. Еврей дал ему десять злотых, но сердце у него дрогнуло при мысли, что за такую глупость он выложил десять кровных монет. И при виде следующей свежей кучи навоза предложил поляку: «Хочешь, эту кучу съем я, а ты вернешь мне моих десять злотых?» «Давай», — согласился поляк. Теперь уже еврей давился дерьмом, морщась и охая, но съел все и получил свои деньги обратно. Потопали они дальше, и тут поляк остановился посреди дороги, почесал в затылке и спросил в недоумении: «Если вы, евреи, такие умные, можешь ты мне сказать, зачем мы нажрались дерьма?» И еврей ничего не смог ему ответить, что случается крайне редко.
