Филип Рот - Мой муж – коммунист!
– А на вас ополчились из-за того, что вы брат Айры? – спросил я. – Я всегда думал, что дело в этом.
– Да я и сам толком не пойму. Айра считал, что из-за него. А может, на меня накинулись, потому что я всегда вел себя не так, как по их понятиям положено. Может, не будь Айры, они все равно бы прицепились. Я был смутьяном, подстрекателем, поджигателем. Горел и сыпал искрами, так стремился утвердить в учительской профессии достоинство. Может, больше всего их раздражало это. В те времена, когда я начинал преподавать, учитель каким только унижениям не подвергался – ты не поверишь. Нас шпыняли как малых детей. Слово начальника – закон. Без вопросов. Придешь во столько-то, сидеть будешь строго от сих и до сих, да не забудь в журнале вовремя расписаться. Столько-то уроков проведешь в школе. А потом еще внеклассные занятия, да и вечером тебе дело найдут, хоть по закону вроде бы и не положено. Всякая такая дребедень. Люди просто замордованными себя чувствовали.
Я давай организовывать профсоюз. Сам быстро оказался во главе: исполком, президиум, то-сё… Резал правду-матку, причем временами, надо признать, нес полную ахинею. Думал, имею окончательный ответ на все вопросы. Мне главное было, чтобы к учителю относились с уважением, не унижали его, отдавали ему должное, оплачивали, как положено, его труд и так далее. У учителей тогда были проблемы – с оплатой, условиями труда, пенсиями…
Городской управляющий школами был мне не товарищ. Все знали, что я всячески препятствовал тому, чтобы он получил этот пост. Я поддерживал другого, но тот проиграл. И поскольку я состоял к сукину сыну в открытой оппозиции, он меня на дух не переносил, так что в пятьдесят пятом громыхнуло: меня вызвали в Федерал-билдинг, что в центре города, дабы я предстал перед Комиссией по антиамериканской деятельности. Дал, стало быть, показания. Председателем был конгрессмен Уолтер. С ним еще двое членов комиссии. Итого трое. Из самого Вашингтона притащились, и юрист при них. Расследовали влияние коммунистов на все и вся в городе Ньюарке, но в особенности то, что они называли «инфильтрацией Коммунистической партии в рабочую и преподавательскую среду». Своими выездными сессиями они прошерстили всю страну – Детройт, Чикаго… Мы знали, что это будет. Никуда не денешься. Нас, учителей, они всех разом, в один день вызвали – это, помню, четверг был, в мае.
Со мной разобрались за пять минут. «Состоите ли вы сейчас или состояли когда-либо в…» Отвечать отказываюсь. Но почему? – удивляются они. Вам же нечего скрывать. Почему вы не хотите раскрыться, облегчить душу? Мы же просто собираем информацию. Больше нам ничего не надо. Мы пишем законы. Мы ведь не карательные органы. И так далее. Однако, насколько я понимаю Билль о правах, мои политические убеждения их не касаются, и я им так и сказал: «Вас это не касается».
Неделю они начали с того, что занялись Объединенным профсоюзом электриков, тем самым, где начинал когда-то Айра – еще в молодости, когда жил в Чикаго. В понедельник вечером тысяча членов этого профсоюза на зафрахтованных автобусах приехала из Нью-Йорка, чтобы пикетировать гостиницу «Роберт Трит», где поселились члены комиссии. Газета «Стар-Леджер» описывала появление пикетчиков как «нашествие сил, враждебных проведению парламентского расследования». Не как законную демонстрацию, право на которую гарантировано конституцией, а как нашествие, вроде нашествия гитлеровских орд на Польшу и Чехословакию. Один из конгрессменов, заседавших в комиссии, заявил прессе (причем без тени стыда за антиамериканизм, который в его высказывании явно проглядывал), что, поскольку многие демонстранты скандируют по-испански, они, значит, не понимают английских надписей на собственных транспарантах, и, следовательно, это просто безмозглые марионетки в руках кукловодов из Коммунистической партии. И радует, мол, только то, что их сразу же взял на карандаш отдел полиции Ньюарка, созданный специально для работы с «подрывными элементами». Когда по дороге обратно в Нью-Йорк караван автобусов проехал округ Гудзон, один из тамошних полицейских начальников, говорят, сказал так: «Кабы я знал, что они красные, всю тысячу упек бы за решетку». Такова была атмосфера, таковы были высказывания прессы на тот момент, когда меня вызвали для дачи показаний, – а меня, между прочим, первым в тот четверг на ковер пригласили.
Ближе к концу потраченных на меня пяти минут председательствующий поведал о том, как ему жаль, что такой образованный и понимающий в своем деле человек не хочет помочь безопасности страны, когда всего-то и требуется – дать комиссии нужную ей информацию. Я выслушал это молча. Лишь один раз я не выдержал и огрызнулся. Когда один из этих негодяев на прощание сказал мне: «Сэр, я сомневаюсь в вашей лояльности», я ему тут же в ответ: «А я в вашей». На что председатель заявил мне, что, если я не перестану оскорблять членов комиссии, меня выведут вон. «Мы не для того сюда приехали, – сказал он, – чтобы вы нам тут пудрили мозги, да еще и оскорбляли». – «Да ведь и я тоже, – говорю я ему в ответ, – не обязан сидеть здесь и слушать ваши оскорбления, господин председатель». На том мы и расстались. Мой адвокат зашептал мне на ухо, чтобы я прекратил лезть на рожон, и тут меня отпустили.
Но когда я вставал со стула, намереваясь уходить, один из конгрессменов выкрикнул мне вслед – наверное, чтобы спровоцировать меня на неуважение к комиссии: «Как вам только не стыдно зарплату получать? Ее вам налогоплательщики платят, а вы из-за своей идиотской коммунистической клятвы вынуждены лить воду на мельницу Советов! Какой вы, к черту, свободный человек, если учите тому, что вам диктуют коммунисты? Почему не выйдете из партии, почему не покаетесь? Заклинаю вас, вернитесь к американскому образу жизни!»
Однако я наживку не схватил, не сказал ему, что то, чему я учу, не имеет ничего общего ни с каким диктатом и ни с какой доктриной, – просто я учу писать сочинения по литературе; хотя, в общем-то, было, похоже, совершенно не важно, что я скажу и чего не скажу, и в тот вечер моя рожа оказалась на первой странице «Ньюарк ньюс», а под ней заголовок: «Красные пытаются огрызаться», и еще подзаголовок: «Нечего пудрить нам мозги, – сказал член Комиссии по антиамериканской деятельности учителю из Ньюарка».
М-да. Кстати, одним из членов комиссии был конгрессмен от штата Нью-Йорк Брайден Грант. Ты помнишь Грантов – Брайдена и Катрину? Да этих Грантов по всей Америке помнят. Дело в том, что Рингольды для Грантов были все равно что Розенберги. Этот богатенький поганец, злобное ничтожество, этот паркетный шаркун едва не уничтожил всю нашу семью. А знаешь почему? Потому что однажды Грант с женой был на вечеринке, которую устраивали Айра с Эвой, и Айра с Грантом поцапался – напустился на него в обычной своей манере. Грант был приятелем Вернера фон Брауна, а может, Айра это только вообразил себе, но разделал его в пух и прах. Грант был – на первый взгляд во всяком случае – богатеньким неженкой, из тех, от кого у Айры зубы сводило. Жена Гранта писала популярные романчики, которые у дам шли нарасхват, а сам он тогда еще был обозревателем в «Джорнал Америкэн». Для Айры Грант был богатым прохвостом, и только. Айра его не выносил. Каждый жест Гранта был ему отвратителен, а его политические пристрастия – тошнотворны.
В тот раз произошла бурная базарная сцена, Айра кричал, по-всякому обзывал Гранта и весь остаток жизни пребывал в убеждении, что в тот вечер Грант замыслил против нас вендетту. У Айры была манера вести себя открыто, без камуфляжа. Выйдет и выложит все как есть, без всякой утайки, не сглаживая ничего. Для тебя в этом был его магнетизм, но его врагов это приводило в ярость. А Грант был одним из его врагов. Весь базар занял минуты три, но, по мнению Айры, эти три минуты решили и его судьбу, и мою. Он унизил выпускника Гарварда, сотрудника Уильяма Рэндолфа Херста, а главное, потомка Улисса С. Гранта и вдобавок мужа знаменитой писательницы, из-под пера которой вышло не что-нибудь, а супербестселлер 1938 года – «Элоиза и Абеляр», лучший женский роман всех времен и народов! Этот шедевр был у нее не единственным – в 1942 году ее роман, называвшийся «Страсть Галилея», тоже имел невиданный успех. Так что с нами было все ясно. Конец, и никаких надежд: публично оскорбив Брайдена Гранта, Айра подверг сомнению на только безупречность его репутации, но и жгучие претензии его жены на правоту в последней инстанции.
Теперь я не столь уверен, что дело только в этом, хотя навряд ли Грант распоряжался властью менее бездумно, чем другие представители банды Никсона. Перед тем как избраться в Конгресс, он вел колонку в издании «Джорнал Америкэн» – три раза в неделю печатал сплетни, собранные на Бродвее и в Голливуде, и каждый раз там обязательно содержался хоть один плевок в сторону Элеаноры Рузвельт. Таковы были первые шаги общественного служения Гранта. Именно тогдашними трудами заслужил он право на высокий взлет в кресло члена Комиссии по антиамериканской деятельности. Он был обозревателем отдела светской хроники в те времена, когда это дело еще не стало частью большого бизнеса, как теперь. Застал самое начало, золотые деньки великих первопроходцев – Чолли Никербокера и Уолтера Уинчелла, Эда Салливана и Ирла Уилсона. К их компании принадлежали такие люди, как Дамон Руньон, Боб Консидайн и Эдда Хоппер, причем Брайден Грант входил в элиту – он не был ни «шестеркой», ни прихлебателем вроде велеречивых завсегдатаев ресторанов и центральных спортзалов; нет, Брайден Грант был белая кость.
