Виктор Ремизов - Воля вольная
Генка подтянул на берег опустевший невод, в котором остались одни гольцы. Эти тоже были лососями и тоже в брачном наряде, но, отметав икру, не гибли, а перезимовав по речным ямам, весной спускались к морю, подкормиться селедочной икрой и скатывающимися мальками океанских лососей.
Гольцы не погибали, и, видно, поэтому сила жизни в них была не та — их никогда не бывало столько, сколько заходило морских лососей. Они боялись даже там, где это не имело смысла: какая-нибудь некрупная самочка кеты, защищая гнездо, без раздумий бросалась на голодную стаю гольцов, и те разлетались в стороны. Это были две разные философии жизни. Одни жили и спасались по мелочи, другие жертвовали собой, и это делало их сильными.
Погодка звенела. Все эти дни, пока он с работой поднимался вверх по речке от зимовья к зимовью, солнце стояло во все голубое небо. Лиственницы облетали над плесами. Желтые буроватые хвоинки быстрыми легкими волчками вертелись в звенящем воздухе и вдруг застывали на прозрачной глади. Текли медленно вместе с небом. Их золотистые ленточки мягко обрисовывали берега. Самая приятная стояла погодка — минус небольшой, по ночам до десяти опускалось. Лед на лужах не таял. По утрам песчаные берега стояли коловые — шлось, как по асфальту. Река парила: камни, коряги, торчащие из воды, были украшены белым куржачком.
Генка ждал снега. Подвалил бы малость, землю закрыл и он начал бы охоту. Он, правда, и так мог начать, собакам важнее был запах, но вслепую, без веселой, азартной картины следов на снегу… некрасиво было. И Генка, понимая, что вот-вот посыпет, пока работал по зимовьям, держался и собак держал на привязи. Первый соболь, добытый до снега, был у него плохой приметой — весь сезон потом погода доставала, неделями из зимовья не вылезал.
Для Генки первый добытый зверек вообще был, что для цыганки карты, — всю охоту по нему загадывал. В первый выход случится, во второй или как? Лучше всего, если в первый-второй, в третий — тоже ничего, дальше хуже — не фартово выходило. Если же еще до охоты, по дороге приходилось стрельнуть, сезон случался суетливым. Примет было много — самка или кот, молодой или старый? На дерево выставят или придется из камней выкуривать?
На самом деле он не помнил толком, что значат эти его самодельные приметы, просто охота была делом важным и начинать ее суетливо или жадно было неправильно.
Не только человек, а и весь мир Божий устроен противоречиво. Генка, раскладывая рыбу, жалел, что нет снега, но и радовался этой солнечной осенней благодати: остывающему небу, притихшей тайге, плесу, поверхность которого угадывалась по медленно смещающимся скукоженным березовым листочкам. Все это вот-вот должно было скрыться под белым. И этого тоже было жалко. Он не знал, что больше любит — тайгу золотую или добытых соболей? Генка бросил рыбу, задумался, замер, глядя на другой берег. Соболей он любил не добытых, но удирающих от собаки.
Он разложил подмерзать затихшую рыбу, отшкерил и выпотрошил пару гольцов. Как раз насаживал их жабрами на пальцы, чтобы нести в зимовье, как из кустов вылетела Айка, кинулась к нему, запрокинув голову и виляя не только хвостом, но и задом и даже животом. Не приближалась. На шее болтался кусок перегрызенной веревки.
Айка была первогодка, дочь Чингиза, который подвывал и взбрехивал сейчас от обиды, привязанный у зимовья. Генка не знал, как она будет в работе. С одной стороны, сучонка была как будто трусовата, выстрела побаивалась, с другой — умишко у девушки был что надо. Чингиз за свою долгую кобелиную жизнь не научился перегрызать, а эта все быстро соображала. Надо будет объяснить ей этой веревкой, — нахмурился Генка.
— Ты что, курва?! — сказал строго, но почему-то доволен был даже и этим ее проступком.
Сучка тут же смекнула, что прощена, сделала круг вокруг рыбы и, цапнув за спину большого гольца, побежала с ним в кусты. Голец забился, Айка бросила, отскочила и тут же несколько раз быстро куснула рыбину за головой, перекусывая хребет…
— Айка, курва! — рявкнул Геннадий уже действительно сердито.
Айка испуганно шарахнулась, бросила рыбу, развернулась, переступила пару мягких шажков, хвостом вильнула — рожа у нее была серьезная, она как будто соображала, что делать, — и вдруг кинулась к только что украденной рыбе, схватила ее и с деловым видом поперла к Генке.
— Ну что ж ты за сучка такая! — Он качал головой и не мог не улыбаться. — Давай! — взял у Айки рыбу. Мишка научил подавать, — подумал.
К зимовью поднялся, порезал тугих, сочащихся живой кровью гольцов в котел, луковицу положил и налив воды, повесил на костер. Сам думал, чем заняться после обеда. Надо было порванную антенну перетянуть, лабаз починить, выше по Юхте было еще пять избушек, где ничего не было готово — окна и постели под крышей, дрова, что весной пилил, не везде стасканы к зимовьям. И здесь еще дел было много. Рыбы поймать, на лабаз поднять…
Уха кипела и выплескивалась, он вытащил из костра несколько головешек, убавляя огонь, подумал, что рыбы в этом году ни домой, ни собакам не успел заготовить. Ничего, Верка наладит Мишку на рыбалку.
В поселке у него все было в порядке. Дом большой, огород с картошкой и теплицей. И жена. Он никогда и не думал, чтобы беспокоиться. Верка была кремень, он пьяный даже побаивался ее. В сорок два Лешку — четвертого — родила. Ольге уже было семнадцать, Мишке на год меньше и Любе восемь, могла бы и уняться, но и бровью не дрогнула. «Ты в лесу все время, Ольга в городе, Мишку домой не загонишь — пусть будет». Сказала строго и отвернулась. Генка не против был — хочет, так пусть. И вот годовалый Лешка бегал теперь общим любимчиком.
Дома было все в порядке. Все работали. В августе с Мишкой икру пороли. Почти тонна получилась. Вспомнил и нахмурился. Раньше он этим не занимался, но тут менты сами предложили. Рыба, как никогда, дуром перла, вот и… рук, видно, не хватало. А может, Васька Семихватский просто по-соседски зашел… Генка согласился, и в конце концов неплохо вышло — свежий, пяти-шестилетний «крузак» можно было из Владика пригнать. Но деньги деньгами, а неприятный осадок остался. Генка до мозга костей был охотник и вырос на том, что в тайге ничего не должно пропадать даром, а тут своими руками загубил столько рыбы. Больше двух тысяч самок — Мишка высчитал. Не то, чтобы он никогда раньше икру не порол, бывало, конечно, и часть рыбы выкидывалась, естественно, но когда бросали всю, это было чересчур. Да и непонятно — менты, которые должны были охранять рыбу от него, сами его на эту рыбу поставили. Что-то неправильно менялось в жизни. Кто-то же должен следить, — думал Генка, — нам только дай…
Он переживал это дело и вспоминать не любил. На соболе, по-нормальному столько же можно было взять. И это были совсем другие деньги. Но теперь и они почему-то казались Генке нечестными. Он инстинктивно опасался, что все эти перемены доведут до того, что и здесь на его охотничьем участке объявится кто-то, кто начнет заводить новые порядки и испоганит охоту.
Костер прогорел, уха уже не кипела, оседала прозрачно. Под красноватым жирком томились разварившиеся рыжемясые куски. Генка бросил два листика лаврушки и снял с углей. Сигаретку задумчиво подкурил, привычно сидя на корточках. Неприятно было вспоминать ту, попусту загубленную рыбу — суеверья всякие лезли в голову. Если бы легально ловили, вся бы пошла в дело. Даже жрать расхотелось.
Айка, дремавшая на солнце, поднялась и заворчала в лес. «У-у-в, — взбрехнула глуховато, не раскрывая пасти. Чингиз молчал, настроив острые уши. Генка прищурился на склон, сквозь облетающие лиственницы. Тишина стояла, только одинокий негромкий комар звенел у уха. Люди тут редко бывали, медведь должен уже залечь, хотя какие-то болтаются еще… Можно было бы лохматого, — подумал, — собакам в приварок.
Участок у Генки, как и у всякого штатного охотника в их районе, был большой — больше восьмидесяти тысяч гектаров. В других местах, где соболь был не очаговый, и по двадцать тысяч хватало, но у них зверек держался по ключам и речкам. По верхам, гольцам, да сыпунам его не было.
На пятьдесят километров весь правый борт Юхты был Генкин. Соседняя, долина Эльгына, была Кобяковской, а верховьями Генка граничил с Сашкой Лепехиным. Два зимовья у них с Сашкой были общие — на истоке Юхты и на Светленьком. Сашка, правда, пьяный разбился насмерть на машине три года назад, и в прошлом году на его участок заезжал москвич Жебровский. На вертолете залетал, и обратно вертушкой выдергивали, кучеряво, видно, по деньгам вышло.
Странный был этот Жебровский. Не бедный, весь мир объездил, а зачем-то взял участок. В этом году опять приехал, домик купил в порту и собирался на промысел. Генка пытался думать, что Жебровский так же, как и он сам, любит тайгу и охоту. И даже это вот промысловое одиночество. Трудно было такое представить, Жебровский, вроде и простой в общении, без понтов, промыслу учился внимательно, и своим делился — Генка кое-какие мелочи у него перенял, — а все же был другим. Слишком городским, что ли? С Трофимычем, например, намного проще было.
