Дмитрий Стахов - Генеральская дочка
Маша прилетела обратно через полтора месяца после похорон и заметила, что у отца прибавилось морщин и седины, но был он уже не столь печален. Даже наоборот. У Никиты появилась воспитательница, совмещавшая обучение Машиного брата с работой по управлению домом. Шеломов, ночевавший прежде в комнатушке под лестницей генеральского дома, переселился во флигель, к братьям Хайвановым. Генерал вновь открыл оружейную, доставал из шкафов ружья. В кабинете сидел в кресле и читал. Маша заглянула через плечо. Военные мемуары. Жизнь налаживалась.
2
Маша была мила и хороша, как за редким исключением бывают хороши и милы все молоденькие девушки. Но за общим проглядывало частное, всегда более важное и значимое. Машино частное заключалось в тонкости как телесной, так и душевной. В мягкости и чувствительности, однако не мешавшим ей – строго сообразно обстоятельствам! – выдавать «fuck!», по большей части, конечно же, себе под нос. А еще частное проявлялось в редкой ныне внимательности к окружающим, невзирая на их положение или близость к отцу. А еще в том, что теперь кажется совершеннейшей диковинкой, – в Машиной девственной непорочности.
Не то чтобы она была совершенно наивна. Она знала, что детей не приносит аист, что их не находят в капусте, но ее образованность жила в ней без опыта, без дремавшей в ней телесности, казавшейся скучной и неинтересной. Временами – оскорбительной, почти что – грязной и болезненной. Слишком простой. В ней, несмотря ни на что, еще не начинало разворачиваться то, что могло бы преобразовать эту скуку. Маша была готова к любви и чувственности, но они, книжные, существовали в зародыше, не развиваясь.
Маше казалось, что она, в отличие от других девушек, устроена сложно. Что у нее ведущей была душа, и поэтому собственное тело ощущалось иным, настроенным на другие волны и стремления. А значит, и наслаждения – если телесность несет с собой и наслаждения тоже – ее должны быть другими. Или же – точнее – имеющие общие с другими приемы, ее наслаждения должны различаться в частностях, в той сердцевине, которая отличает одно человеческое существо от другого, но которая скрыта, которая почти тайна, не поддающаяся никакому раскрытию, к которой лишь можно с трепетом приблизиться, приподнять покров, покраснеть да уйти прочь, так ничего, кроме смущения да сладостного восторга, не узнав.
К своим шестнадцати годам Маша лишь целовалась, и то – только трижды. Первый раз классе в пятом, когда красивый и воспитанный мальчик на школьном утреннике признался ей в любви и Маша почувствовала, что надо как-то отблагодарить его за такое высокое чувство. Они были пойманы, о ее проступке было доложено Илье Петровичу, тогда еще бывшему в службе, но нашедшему время для разговора с дочерью. Генерал, глядя куда-то мимо Машиных заплаканных глаз, лишь попросил ее больше не целоваться, тем более – с Майсурадзе, и побольше уделять времени занятиям музыкой. Маша поняла только, что папа расстроен, что папа не любит Амирана – о том, что папа не любит всех выходцев с Кавказа, тогда она не подумала, – и обещала выполнить его просьбу. Второй раз – через два года, на школьном вечере, но здесь к ней пристали сразу двое мальчиков, поспоривших между собой – кто первым облапает недотрогу? Маша, сама не понимая – зачем, почему? – уступила и тому и другому, целовалась сначала с одним, потом с другим, приходя в ужас, холодея от осознания собственной любопытствующей распущенности, но стоило лишь пальцам первого из спорщиков начать путешествие по ее бедру, а ладони второго прижать ее еще не распустившуюся грудь, как она отстранилась и врезала сначала одному, потом – другому. В третий раз ее поцелуи достались уже сыну плотника, ремонтировавшего причал генерала. Мальчик был настолько хорошенький, кудрявый и ясноглазый, был так наивно потрясен компьютерными играми, что, поцеловав его один раз, Маша не смогла остановиться и только когда ощутила – она ему со своими нежностями надоела, его больше интересует, как все-таки пройти второй уровень, – только тогда успокоилась, отметив почти что неосознанно, что этот мальчик целуется гораздо лучше нее, изучавшей технику поцелуев по фильмам на домашнем кинотеатре. Но фильмы были чужим опытом. Машу не покидало чувство, будто она подглядывает в замочную скважину. Ей хотелось своего, не чужого.
Вернувшись из Англии, Маша сразу заметила, что новая управительница-воспитательница занимает в доме Ильи Петровича положение специфическое: ничем, в сущности, не управляла, с Никитой занималась от случая к случаю, ногтем отмечала в книге, что ему прочитать, потом лениво слушала изложение прочитанного. В основном – бездельничала целыми днями. Всем мешала.
Воспитанная в спартанском, укрепленном частной английской школой духе, Маша была само хладнокровие, но то, как орала новая управительница ночами, поражало. Это было чем-то исключительным. Видимо, генералу вопли нравились. Они неслись то из окон спальни Ильи Петровича, то, бывало, из спальни новой управительницы, чьи окна выходили в сад – туда же, куда окна Машиной спальни.
В первый раз услышав, Маша проснулась и долго не могла заснуть. То был, как ей показалось, одиночный вскрик. Животного? Птицы? Неужели человека? Маша даже собиралась позвонить Шеломову, спросить – слышал ли он и что это было? Она легко выпрыгнула из кровати и подбежала к окну. Небо было усыпано звездами. Лес, по другую сторону реки, чернел. Хотелось сесть на подоконник, обнять колени, сказать-прошептать: «Как же хорошо!» И тут она услышала… да! – она знала значение этих слов, но само их звучание, их фонетика ей не нравились… и она зажала уши… а потом – управительница явно старалась еще больше понравиться Илье Петровичу – вновь этот вопль. Так кричали в фильмах «Нэшнл Джиографик» какие-то лесные пятнистые кошки. Лемуры с острова Мадагаскар. Да-да!.. У них такой внимательный, бездушный взгляд.
Маша брезгливо поморщилась. Закрыла окно. Легла. Накрыла голову подушкой. Крик продолжал звучать в ней.
И наутро она проснулась от стучащих в висках молоточков. Надо было спускаться к завтраку, но видеть отца и эту женщину, видеть, как она подливает отцу кофе, щебечет, что-то беспрестанно роняет, опрокидывает, продолжает щебетать, намазывает тост мармеладом, наблюдать за падением тоста и тем, как эта женщина пальцем снимает мармеладный след со скатерти! Такая, видите ли, неловкая, причем – неловкая намеренно. А прошло меньше двух месяцев со дня гибели мачехи! Меньше двух месяцев! Как такое понять? Как объяснить? У самой Маши не было ответов, но пока она не искала их у других. В первую очередь потому, что еще не могла сформулировать правильный вопрос. Этому – умению формулировать правильные, адекватные вопросы – ее в Талботе учили. Правильный вопрос – половина ответа. «Как такое объяснить?» – вопрос оправданный, но неправильный, обращенный скорее к эмоциям, а нужен вопрос внешне отвлеченный или направленный на нечто вроде бы не имеющее отношения к делу, из ответа на который вырисуется вся картина произошедшего, весь передний план, основной сюжет, план задний. И Маша хотела сама разобраться. Это – тяжело. В ее возрасте. Спасение – помимо лошадей, тенниса, компьютерных игр и переписки с немногочисленными подругами – было в отработке приемов хождения на острых курсах. Поворот фордевинд помогал перетерпеть то, как эта женщина облизывает мармеладные пальцы. Забыть те слова, что эта женщина выкрикивала в прозрачные ночи.
Маша легко ходила в лавировку. Ладони ее крепких рук загрубели от шкотов. Прежде, еще в Талботе, Маша часто не могла совладать ни с такелажем, ни со швертом и, бывало, оказывалась в воде. Потом она сама поняла, что если на остром курсе шверт полностью стравлен, то лодка может как бы споткнуться о него, что фордевинд позволяет оставить в воде только треть шверта.
Здесь, где водные пространства были велики, где в силу причин естественных, а также людского насильственного вмешательства создался огромный разлив, с мелкими островками, необъятными водными просторами, имелись все возможности для настоящей работы с парусами, да и налетавшие с севера порывы ветра всегда давали возможность для отработки самых сложных маневров. В слабый же ветер и на гладкой воде Маша позволяла своему «кадету», создавая небольшой крен на подветренный борт, самостоятельно уйти в поворот оверштаг. А когда шла под сильным ветром, то зорко следила, чтобы стаксель работал как можно дольше, не начинала травить шкоты до тех пор, пока гик не пересекал линию ветра, и лишь только стаксель сам начинал заполаскивать, Маша слегка отпускала стаксель-шкот, быстро перебрасывала парус на другой борт и ловила ветер на новом галсе.
Кисловский наблюдал в бинокль за Машиными эволюциями и не мог сдержать чувство гордости. Он стоял на пристани, широко расставив крепкие ноги. Его плечи были сильно разведены, локти высоко подняты. Чуть поодаль стоял отставной прапорщик Шеломов. В кресле, с бокалом легкого коктейля – мятный ликер, мелко колотый лед, чутьчуть темного рома, – сидела управительница. Поля ее шляпы слегка колебались от порывов ветра, розовые, забегавшие своими стеклами на виски, в перламутровой оправе очки маленькими точками отражали далекий парус.
