Владимир Маканин - Испуг
Утром – раненько! – я встал по нужде, но решил не будить шумом Олежку. У меня грохочущий унитаз. Крутов – хозяин, любит поутру, щуря глазки, меня расспрашивать, откуда такой шум и откуда булыжники… Нет? Не булыжники?.. Неужели?.. – так с утреца он шутит. Ему (как и мне) по душе утренняя звуковая мощь, сам по себе могучий поток – плюс эхо.
Я прошагал в самый угол моего в пять деревьев сада, там летний сортир, скромный, зато весь в сирени. Забравшись туда, тихо-тихо сел на толчок. Все хорошо, и утро как утро, сидел не спешил. Еще и подумал, какая, мол, тишина. И вдруг голоса. Именно что вдруг. Похоже, что я заснул на толчке. Это точно, заснул. Потому что солнце, прорвавшись сквозь сирень и крохотный туз сортирного окошка, уже вовсю буравило мне темя.
– …Это ничуть не смешно, Олег.
– Само собой, – отвечал мой племянник (однако опять засмеявшись).
А напевный, нет, дрожащий в воздухе голос повторил, стараясь быть голосом серьезным:
– Ничуть не смешно.
Разговаривали буквально рядом со мной, но территориально уже на улице – с той стороны сирени и забора. Они не знали, где я. Они легко общались, только-только познакомившись: красивая тридцатилетняя Аня и мой широкоплечий племянник.
Из осторожности (это сразу чувствовалось) они оба не хотели, чтобы я их услышал. Должно быть, нет-нет и посматривали в сторону забора и сада, чтобы сразу примолкнуть, если я появлюсь. Дрожал ее голос. Такие ее чистые гласные звуки. Сам летний воздух дрожал! Я бы слушал и слушал… и млел бы, даже сидя на толчке, полусонный. Млел, если бы речь не обо мне. Аня меня ночью узнала. Оказывается, узнала. Новость, от которой мне стало жарко.
Лоб мой прошибло мелким липким потом (еще и от пригревшего темя солнечного луча).
Ночью Аня вполне разглядела – увидела (при луне) – сидящего на постели с ней рядом. Проснулась – но даже не вскрикнула. Смолчала. И оказывается, только чтобы разрядить ситуацию, она, умница, подала голос – вроде как просто позвала мужа: «Игорь!.. Анальгин…» – и еще про воду, запить. Потому что не надо было делать резких движений. Потому что не хотела меня напугать… И сама, прибавила Аня, она не хотела в темноте ночи вдруг напугаться.
– А вот когда ваш дядя ушел, я поняла, что мне страшно.
– Еще бы!
– Я его не виню. Он стар. Он безопасен. Я, Олег, все понимаю… Не всякая женщина его так поймет.
– А он тихо ушел?
– Как тень.
Я слушал, затаив дыхание. Все-таки я успел обидеться на это скользнувшее мелкой льдинкой «безопасен». Я бы тебе показал, милая, этой же ночью, пусти ты меня к себе поближе! Показал бы – стар или не стар! Я бы тебя аттестовал как следует!.. – хорохорился я, сидя на толчке, весь уже взмокший (от прямого солнечного луча). Еще и одуревший, одурманенный буйной в это лето сиренью.
Хорохорился, а меж тем их разговор за забором продолжался. Теперь они оба (с какой-то зловещей суровостью) рассуждали о том, что в ином таком случае перепуганная женщина могла криком поднять весь поселок… И уйти ему не успеть. Прямо у постели… Схватили бы. Сдали бы ментам! (Могли судить.) А уж сколько бы и каких слухов по округе наворотили!.. И, мол, еще очень-очень хорошо, если бы поимка и шум-гам кончились для меня лишь боем и заслуженным отдыхом в ближайшей психушке.
– Сказали, конечно, мужу, Анна Сергеевна?
– Конечно.
– А он?
– Он интеллигентный человек. Хотя рассвирепел.
– Еще бы!
– Сказал, что старика жаль, но жалеть стариков надо умеючи. Что еще?.. Что старика теперь не остановить. Старик повадился ходить ночами. Надо его своевременно показать врачам. Проверить его… и… и тем самым ненавязчиво ему помочь.
– Что значит – проверить?
– В какой-нибудь хорошей деликатной больнице. Это можно. Это сейчас делают… Так сказал мой муж.
Оба продолжали дружно охать и ахать. И всё сокрушались, что такого доброго (как я) и не вполне управляемого старика – не поняв его угасающих чувств (во как!) – иной муж просто бы забил ночью кулаками. Прибил бы. Мог и покалечить… При том, что мужа, с его кулаками, люди еще бы и всем хором оправдали!
Она, молодая, из кожи лезла, хотела показать, как здорово мне в жизни в эту ночь повезло. Благодаря ее чуткости… А каков на все согласный Олежка?..
Я встал с толчка. Сколько можно этот бред слушать! Я живой человек. Я вам не выживший из ума дедок… Если б меня заловили в десятый раз!.. Тогда да – принимайте меры. Согласен. Но сначала поймайте…
Пожалуй, ночью завело меня далеко. Согласен. Чувственный удар. (Женщина слишком красива!) Да, был неосторожен. Да, не представился ей я перед ночным визитом. (Не расшаркался. Не предложил вместе выпить водочки.) Но и хватит, хватит об этом!..
Когда, озленный, я резко встал, деревянный кружок, прилипший к заднице, поднялся вместе со мной. Громыхнув, кружок упал на толчок. Звук был сейчас ни к чему. Звук был слышный. Оба переговорщика разом примолкли, насторожившись. Я тоже притих.
Но вот они, постояв и помолчав, оба пошли по дороге – похоже, что к даче, где жила Анна.
Я наконец вылез из сортира. Глядел им в спины, осторожный и совершенно очумевший от сирени. Не спать живому среди цветов. Отравился сиренью. (Надо же, вздремнул, сидючи на толчке!) Меня душило. И еще полдня разламывалась голова.
Олежка вернулся и с наигранным восторгом мне рассказывал, как хорошо поутру он только что прогулялся! – а я тоже сыграл в хорошо выспавшегося и уже завтракавшего. Я завтракал яичницей. Глазунья!
– Не хочешь ли себе такую же, мой мальчик?
Я его зову «мой мальчик» – он меня «дядей» или просто «дедом».
И еще вот что: мне не хотелось, чтоб набежал молодняк, молодые поселковские парни, которые не то чтобы меня травили, но уж точно дразнили, поддразнивали… Струков… Вавилов… Чтобы напакостить старикашке, они могли и мента для потехи кликнуть. Мол, опаснейший случай. Мол, разберись!.. Они и без повода, увидев меня, идущего по улице, начинали веселиться – они показывали пальцем на дачный забор, за которым скучала под яблоней молодая девица, и как бы поощряли:
– Давай-давай, дедок! Не робей!
– Дедок, она ждет!.. Давай прямо днем, чего ждать ночи?!
И девчонка за забором смеялась. И они хохотали.
Я не знаю, что они против меня имеют. (Кроме своей молодости.) Я слышал (они шли по улице), как Вавилов, кривя рот, говорил Струкову: «Меня раздражает этот смеющийся старик».
Не то напугало, что меня и впрямь могли поймать, потащить куда-то, ославить, – фиг им!.. Огорчило другое: прервалась моя тропинка к Ане. Там уже тупик. Не увидеть мне Аню больше. Так я чувствовал.
Я встретился с Петром Иванычем. Я не собирался с ним обговаривать случившееся (это лишнее) – я собирался с ним посидеть на скамейке. Я хотел просто расслабиться. Мы с ним любим общаться на воздухе. Петр Иваныч – мой здешний сверстник, тоже старикан, с которым мы приятельствуем. С которым иной раз сидим вечером на скамейке, передавая друг другу бутылку с портвейном. (У нас есть и стаканы.) Петр Иваныч немного странный. Но у меня уже не бывает нестранных сверстников.
Зато я услышал от него:
– Если что, я рядом. Я с тобой.
И началось… Разумеется, я мог упереться рогом и сказать, что ничего не было и что все это ее (Ани) ночной бред. Что это ее видения. Что «у красотки попросту глюки»!.. Я мог, непугливый старик, сказать им и третье, и пятое. Но тем определеннее я боялся, что она (Аня) теперь исчезнет. Уйдет из поля зрения. Уйдет как в никуда. Тут-то, на самом острие, и возникла мысль, что, если я им как бы поддамся, она (Аня) тоже, пожалуй, придет и станет меня уговаривать «лечь на обследование». Дрожащим в воздухе голосом…
Получилось неплохо, когда, опережая их нажим, я дал понять, что я не против. Олежка, по-солдатски, только-только закручивал серьезный, очень серьезный, уж такой немыслимо серьезный разговор – а я как бы уже согласился на больницу.
Да хоть завтра.
Но для вида (и дела) я поломался.
– Какая еще психика! – кричал я. – Чушь! Я здоров. Я мужчина. Какое такое расстройство, если она мне очень понравилась, мой мальчик.
– Важно, дед, в твоем возрасте другое – важна взаимность чувства. Сам знаешь! Важно, чтобы и ты ей понравился.
– Неужели еще и это? – Я сердился, но больше дурачился. И ничуть не боялся, что игра зайдет далеко. Я не пугаюсь больниц. Я в них побывал. Как и большинству мужчин моего поколения, больница напоминает мне общагу и молодость. Больница напоминает былую жизнь. Это так тонизирует! Мы там молодеем, под окрики медсестер. (А потом там умираем.)
Да и неплохо, пожалуй, побывать в такой их привилегированной больничке – в полупсихушке. Нет, не дурдом. А только что-то вроде. Что-то интеллигентное. Чтобы мне, старому, еще и подстраховаться на подобный лунный случай впредь. Жизнь есть жизнь, справочка не мешает, как подсказал Олег! (Эта суетная солдатская мысль тоже означилась. Суетные мысли, они же очень практичны!) Тем более что психологи, психиатры! Я запросто смогу им задать свой вопросик открыто. Относительно тяги к женщине в лунную ночь – пусть-ка запишут и поанализируют. Вопросик этот и впрямь щекотал! Философский вопросик. Лукавый.
