Никос Казандзакис - Грек Зорба
Застеклённая дверь открылась, вошёл, весь забрызганный грязью, портовый грузчик, приземистый, с обветренным лицом, без шапки.
- Эй! Костанди, - крикнул старый морской волк, одетый в просторную синюю робу, - что с тобой сталось, старина?
Костанди сплюнул.
- А чего бы ты хотел? - ответил он ворчливо. - Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Вот и вся моя жизнь. Вот и вся радость!
Кое-кто рассмеялся, другие с руганью пожали плечами.
- Мир - это пожизненная тюрьма, - сказал усатый, он познал философию в рыночном балагане, - да, пожизненная тюрьма, будь она проклята! Слабый зеленовато-голубой свет тронул грязные стёкла, проник в кафе, побежал по рукам, лицам и волосам и, прыгнув на камин, осветил бутылки. Электрическое освещение ослабело, и хозяин кафе, полусонный после ночного бдения, протянул руку и погасил его.
Посетители на минуту примолкли. Взоры всех обратились к занимавшемуся снаружи серому дню. Слышно было, как с рёвом разбивались волны, а в кафе слабо булькали несколько наргиле.
Старый морской волк вздохнул:
- Послушайте! Должно быть, что-то случилось с капитаном Лемони. Да поможет ему Бог!
Он бросил свирепый взгляд в сторону моря.
- Уу… Проклятое! Скольких женщин оно сделало вдовами! - проворчал он и прикусил свои поседевшие усы.
Я сидел в углу, мне было холодно, и я попросил ещё одну порцию настойки. Борясь со сном, усталостью и пустотой раннего утра, я смотрел сквозь запотевшие стёкла на порт, который просыпался, наполнял воздух гудками судов, криками ломовых извозчиков и лодочников; от долгого рассматривания соткалась невидимая густая пелена из моря, дождя и ожидания близкого отъезда, которая окутала моё сердце.
Глаза мои впились в нос огромного судна, корпус которого ещё не полностью выплыл из ночного мрака. Шёл дождь, и я видел, как его нити связывают небо с раскисшей землёй.
Я рассматривал чёрное судно, тени, дождь, и мной постепенно овладела печаль. Во мне пробуждались воспоминания. Во влажном воздухе становилось всё более чётким рисуемое дождём и печалью лицо горячо любимого друга. Было ли это в прошлом году? В другой жизни? Вчера? Когда же я был в этом самом порту, чтобы сказать ему прощай? И ещё этот утренний дождь, я помню его, и холод, и раннее утро. И на этот раз у меня снова было тяжело на сердце.
Медленно отдаляться от того, кого любишь, как это горько! Не лучше ли отрубить разом и обрести одиночество, естественный климат для человека. Однако в это раннее дождливое утро я не мог отделить себя от своего друга. (Позднее я понял, увы, слишком поздно, почему.) Я поднялся с ним вместе на судно и сидел в его каюте среди сваленных в кучу чемоданов. Долго и пристально наблюдал я за ним, в то время как он с отсутствующим видом о чём-то думал: мне хотелось одну за другой запечатлеть его черты в своей памяти - яркие зеленовато-голубые глаза, юное гладкое лицо, выражение его - одухотворенное и горделивое, аристократические руки с длинными пальцами.
На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать своё волнение. Он смотрел на меня, всё понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:
- Что, до каких пор?
- …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их.
И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.
- Возможно, что мы их и не спасём, - добавил он. Но, спасая других, мы спасём себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя - это бороться за спасение других…» Итак, вперёд, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!
Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждёт помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.
Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.
- До свидания, бумажная крыса! - сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слёзы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность - всё это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались тёплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утончённый и ироничный. И я - варвар. Он, полный самообладания, с лёгкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я - порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть своё волнение, однако мне было стыдно. И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая её как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.
- Волнуешься? - сказал он, чуть улыбнувшись.
- Да, - ответил я ему спокойно.
- Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? «Фудошин!» Невозмутимость, спокойствие, лицо - улыбающаяся, неподвижная маска.
То, что спрятано под маской, касается только нас.
- Да, - ответил я снова, стараясь не скомпрометировать себя многословием.
Я не был уверен, что смогу заставить не задрожать свой подбородок. Накрапывал дождь. Вдруг прозвенел гонг, оповещая провожающих в каютах. Воздух наполнился патетикой прощания, клятвами, долгими поцелуями, поспешными наставлениями, произносимыми сдавленным голосом. Мать бросалась к сыну, жена обнимала мужа, друг - своего друга. Казалось, они расставались навеки. Похоже, эта недолгая разлука напоминала им о другой, вечной. И снова от кормы к носу во влажном воздухе разнёсся слабый звук гонга, напоминавший похоронный колокол. Я затрепетал.
Мой друг наклонился:
- Послушай, - сказал он тихим голосом, - нет ли у тебя плохого предчувствия?
- Да, - ответил я.
- И ты веришь в этот вздор?
- Нет, - проговорил я с уверенностью.
- Тогда что же?
Не было здесь никакого «что же». Я не верил, но мне было страшно.
Мой друг слегка коснулся левой рукой моего колена, как привык это делать в самые задушевные минуты наших бесед. Мысленно я побуждал его подарить мне хоть какую-то надежду на будущее, он же медлил, сопротивлялся, но, в конце концов, сдался, и тогда он тронул моё колено, словно хотел сказать: «Я сделаю то, что ты хочешь, во имя дружбы…».
Веки его вздрогнули. Он вновь смотрел на меня. Поняв, что я взволнован, он не решился использовать наше любимое оружие - смех, улыбку, иронию.
- Хорошо, - сказал он. - Давай твою руку. Если один из нас будет находиться в смертельной опасности… Он замолчал, словно устыдился. Мы уже долгие годы высмеивали приверженцев метафизики, равно как и вегетарианцев, спиритуалистов, теософов и эктоплазмиков.
- Тогда? - спросил я, силясь догадаться.
- Пусть это будет своего рода игрой, хорошо? - сказал он, торопясь выбраться из этой опасной фразы, в которой всё больше увязал. - Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность, пусть он подумает о другом, чтобы предупредить его, где бы он ни находился… Согласен?
Он попытался засмеяться, но губы его, будто скованные холодом, не шевельнулись.
- Согласен, - сказал я.
Опасаясь, что слишком выдал своё волнение, мой друг поспешил добавить:
- Я, конечно, не верю в какие-то там связи душ…
- Ничего, - прошептал я. - Пусть так…
- Ну, хорошо! Тогда пусть так. Примем эту игру. Согласен?
- Согласен, - ответил я.
Такими были наши последние слова. Мы обменялись рукопожатием, не сказав больше ни слова, наши горячие пальцы соединились, затем мы резко отдёрнули свои руки, и я пошёл быстрым шагом, не оборачиваясь, словно меня преследовали. Мне хотелось в последний раз взглянуть на своего друга, но я сдержался. «Не оглядывайся! - приказал я себе. - Шагай»
Душа человека, заблудившаяся во плоти, ещё далеко несовершенна, ей не всегда дано предчувствовать. Если бы она была к этому способна, насколько по-иному проходило бы наше расставание.
Становилось всё светлее. Оба утра смешались. Любимое лицо моего друга - я видел его теперь более отчётливо - осталось под дождём в этом порту, неподвижное и скорбное.
Море продолжало реветь. Дверь кафе открылась, вошёл моряк, приземистый, на широко расставленных ногах, с отвисшими усами. Послышались радостные голоса:
