Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень
Зина обошла наконец старуху и побежала, не оглядываясь, вдоль улицы. Марфа двинулась к своей калитке, тыча перед собой, как слепая, костылем...
В клуб Зина зашла подавленная, напуганная этой встречей с Марфой, ее последними словами. Она села на свое обычное место и в течение всего дня озиралась по сторонам, надеясь отыскать в просторном клубном зале, битком набитом людьми, добродушно-восторженное, усеянное мелкими веснушками Мишкино лицо. Под вечер он все-таки попался ей на глаза. Увидев, что Зина смотрит на него, улыбнулся во весь рот, привстал и помахал рукой.
— Что же ты, Миша, не зашел утром за мной? — спросила Зина, когда окончилось заседание.
— Да мне показалось...что я тут со своими стихами тебе...
— Нет уж, ты заходи, пожалуйста, — попросила она. И, помолчав, добавила: — Мне надо поговорить с тобой... посоветоваться. Очень надо...
Через несколько дней на суде Зина рассказала обо всем, что видела, что ей пришлось испытать в секте Григория-христа, у иеговистов. Она также призналась, что кляузу на редактора ее заставили написать Меньшиков с Прокудиным. Но потом она опомнилась и в тот же день забрала ее у секретаря райкома.
Процесс кончился поздно вечером. Михаил подхватил Зину у самого выхода из клуба, закричал:
— Вот и все! Вот и все!! Ты понимаешь, что это все кончилось? — И зашептал в ухо: — А знаешь что? Давай до самого утра ночные поезда смотреть. Мы с Ксенькой уже договорились, — вон она стоит, ждет,
— Давай, — покорно сказала Зина, еще не пришедшая в себя от всего, что ей пришлось перенести.
И они втроем бродили по райцентру до рассвета, неизменно выходя к вокзалу, чтобы проводить очередной ночной поезд. Зина ни о чем не говорила в течение всей ночи, и Мишка с Ксенькой ни о чем ее не спрашивали, занятые, казалось, только сами собой. Мишка почти беспрерывно читал различные стихи. О чем-то, наверно, очень веселом, рассказывала Ксенька, потому что Мишка то и дело заразительно смеялся. Но Зина никак не могла вникнуть в эти рассказы, не могла удержать в памяти хотя бы одну строчку из Мишкиных стихов. Приветливо мигали в вышине звезды, в ночном сумраке чернели обжитые, уютные дома, в лицо дул легонько освежающий ветерок. И уплывали в темноту поездные огоньки, затихал медленно стук вагонных колес.
— А ведь хорошо, — сказала она, уставшая, успокоенная, когда они остановились возле ее квартиры и смотрели на просачивающийся на горизонте рассвет. — Спасибо, Миша. И тебе, Ксения. Я отдохнула возле вас. Вы ведь любите друг друга? Да, я поняла...
Хорошо, что было еще темно, а то бы Ксенька и Мишка, наверное, разбежались в разные стороны. А так оба догадались, что хлынувшая в лицо краска незаметна.
— Вот еще! С чего бы это мы? — неестественным голосом произнесла Ксенька.
Мишка же лишь долго и старательно кашлял.
— До свидания, ребята, — улыбнулась Зина, подала им руку. Ксенька пожала ее молча. Михаил же сказал:
— Слушай, а что тебе Озерки? Чего в них? Возвращайся домой, а?
— Не-ет, — покачала головой Зина.
— А я знаю — вернешься! Вот посмотришь! Да ты же не можешь не вернуться! — окончательно оправившись от смущения, воскликнул он с такой же горячностью, с какой недавно закричал, что она, Зина, не может верить в Бога. — Я говорю — вернешься! И это будет здорово!
... И Михаил оказался прав. Вот она возвращается в Зеленый Дол. Что заставило ее это сделать? Ее уговаривала вернуться сестра, несколько раз заводил об этом речь председатель колхоза, дважды, кажется, приезжал в последние дни с такой же целью даже Фрол Курганов. Она слушала их, отрицательно мотала головой, но — странно! — в ушах ее звенел Мишкин голос: «Ты же не можешь не вернуться!»
И в душе она была согласна с этим. Кроме того, ей было страшно одной тут, в Озерках, где жила Марфа Кузьмина. В ушах Зины все еще звучали слова старухи: «Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея...»
В конце концов она сказала вчера председателю, случайно встретившись с ним возле редакции:
— Я подумаю, Захар Захарович... Может быть, попозже, летом...
А сегодня утром ворвался к ней Мишка Большаков — шумный, возбужденный.
— Чего попозже?! Чего летом?! — закричал он с порога. — Где у тебя сын? В яслях? Айда за ним!.. Хотя нет, постой, сходим потом. Сейчас укладывай чемодан. Бери пока самое необходимое, а переправа через Светлиху наладится — я все твое барахло в тот же день перевезу... Хотя постой и с чемоданом, — сперва в редакцию, увольняться. Пиши заявление! Бумага, чернила есть? Нету! Ну, в редакции напишешь. Да не стой ты, чего стоишь?! На, одевайся... Светлиха вот-вот может тронуться...
Перед таким натиском Зина не устояла, надела пальто. Да, откровенно говоря, она ждала Мишку, почему то была уверена, что он немедленно явится за нею.
Редактор не удивился, когда она положила ему на стол заявление с просьбой об увольнении.
— Ну что же, Зина, желаю тебе счастья, — сказал Петр Иванович, накладывая резолюцию.
... Через Светлиху они перебрались еще засветло, прошли по улицам деревни, не обращая внимания на удивленные и откровенно любопытные взгляды зеленодольцев, остановились возле крыльца, на котором стоял Антип.
— Зинка! — воскликнул тот. — Ты домой, что ли? Значит, правду говорил Захар...
— А он что, обманывал тебя когда? — ответил за нее Михаил. — Держи, папаша, чемодан.
— Да, Зинушка! Да эт-то ведь... — воскликнул Антип, прослезившись. — Да ты прости старого отца-дурака! Он ведь все, Устинка Морозов, науськивал. И на тебя. И на Клавдию. Заходи, чего же... Обои заходите...
— Мне в гараж надо еще сбегать, там машину ремонтирую. И так Сергеев, наверное, шкуру спустит, что долго... А я вообще-то зайду, Зина. До свиданья...
Мишка побежал, уже на ходу оборачиваясь и махая рукой. А Зина стояла на низеньком крылечке, держала на руках уморившегося за дорогу сынишку, смотрела вслед Михаилу и думала, что она безмерно благодарна за что-то этому бесхитростному, чистому парнишке, и пусть он будет очень, очень счастливым...
3
Наступала весна.
Снега на зареченских лугах осели, сделались крупитчатыми и грязными. Пастухам, выгнавшим скот на просохший, хотя и не зазеленевший еще увал, было видно, что среди снежных равнин там и сям стали проступать черные пятна воды. Эти лужи с каждым днем увеличивались, съедая снежные берега, в полдень отсвечивали жаркой медью. На них вольготно и безопасно чувствовали себя дикие утки, пролетающие ежедневно над деревней длинными вереницами.
Вешние лужи разлились и по всем улицам деревни. Утки на них, правда, не садились, только ошалевшие воробьи крутились у самой воды, беспрерывно затевая неизвестно из-за чего жестокие драки.
