Альбер Коэн - Любовь властелина
Стоя у окна, он терзал веревку. Завязывал, развязывал, теребил, поглядывая то на пустынную дорогу, то на пустынное небо. На первом этаже часы пробили девять. Поезд тронулся, навсегда увозя ее от него. Погиб, он погиб.
— Погиб, погаб, погуб, погоб, — прошептал он, потянув за веревочку, пытаясь ее порвать. — Погиб, погаб, погуб, погоб, — шептал он неустанно, ведь надо же как-то отвлечься от несчастья, жалким и ужасным образом отвлечься, пытаясь порвать веревочку и произнося дурацкие слова, развлечь себя, чтобы суметь вынести горе, чтобы жить дальше.
LXXXДрожа от холода даже в пальто, он бродил весь день, то поднимаясь, то спускаясь по лестницам, заходя в комнаты, включая свет, выдвигая и задвигая ящики, заглядывая в зеркала, чтобы не быть таким одиноким, гася свет, выходя из комнат, усаживаясь на ступеньку лестницы, чтобы прочесть наугад несколько строчек из папулиной книжки, внезапно вскакивая и вновь шатаясь без цели, вдруг заговаривая с ней, говоря ей «доброе утро, дорогая» или «спокойной ночи, дорогая», иногда напевая, иногда шепча со странной улыбкой, что он рогоносец, бродячий рогоносец.
В девять часов вечера, зайдя к ней в комнату, он открыл дверцу шкафа, посмотрел на платья, висящие на вешалке, как повешенные мертвецы, наклонился, вдохнул их запах. Она уже во Флоренции, уже в постели с другим, они ведь спешат. Его-то, если честно, она никогда не хотела, вечно какие-то помехи, то устала, то голова болит. Он нахмурил брови, включил радио. Сытый мужской голос сообщил, что страдание духовно обогащает. Ах, ну да, сегодня же воскресенье. Он выключил радио, открыл ящик, где лежали маленькие платочки. Она была такая миленькая, когда сморкалась. Он чуть не наступил на плюшевого медведя, лежащего на полу. Поднял его.
— Пойдем, сходим в туалет, мне по нужде захотелось.
Он спустился, держа Патриса за руку, вошел в свою ванную. На табуретке, покрытой белым лаком, напротив фаянсовой раковины он пристроил медвежонка и Папулину книжку. Затем он опустил сиденье из имитации черного дерева, задрал полы пальто, развязал завязки на пижамных брюках и уселся. Забавная задержка вышла. Обычно у него очень регулярный стул, по утрам, сразу после пробуждения. Видимо, эмоциональный шок вызвал задержку. В путешествии у него тоже, чуть что, начинался запор. Все это, в целом, было довольно непривычно. Да, нужно вести себя так, словно ее никогда не существовало, сказал он медвежонку и встал. Исполнив все необходимые ритуалы, он потянул цепочку и долго наблюдал, как с шумом льется вода и фаянс вновь становится белым и чистым. Вот так, время лечит все.
— Я выкарабкаюсь, ты увидишь.
Усевшись снова, он оторвал листок туалетной бумаги, сложил веером, замахал им у щеки. Воскресные завтраки вместе с ней. Она очень любила масло. Она умела сама делать себе бутерброды. И потом они дружески болтали. Он тогда еще существовал для нее, он был ее мужем. Когда она приходила из лесу, где собирала грибы, то сразу бежала показать ему свою добычу. Она так протяжно вздыхала, гордая, ожидая похвал. В эти моменты она была похожа на маленькую девочку. Другим это показалось бы ерундой, но для него это было божественно. Никогда больше. Она счастлива во Флоренции, а он одинок на унитазе. Он шмыгнул носом. Придерживая рукой расстегнутые штаны, он встал, посмотрел в зеркале над раковиной на свои слезы, прошептал: «А помяну в сердце весну — катятся слезы».[18] Он высморкался в листок туалетной бумаги, затем потянул за цепочку, потянул без всякой необходимости, пытаясь найти утешение в прекрасном функционировании системы спуска воды. Но в качестве цели в жизни этого явно недостаточно. Он схватил расческу, лежащую на стеклянной полочке, без всякой нужды уселся на унитаз. Когда он был маленький и Мамуля его бранила, он шел в туалет и там успокаивался, утешался. Он встал. Маленькими шагами, поскольку ноги его были стреножены спущенными штанами, направился к зеркалу, чтобы посмотреть на себя маленького, которого он угадывал под полукружьем бородки, восьмилетнего Диди, послушного и веселого мальчугана, хорошего ученика, который вступал в жизнь с надеждой, который и не подозревал, что его ждет, который так старался, когда писал школьные сочинения. Он посмотрел на него с жалостью, наклонил голову, улыбнулся ему нежно, с какой-то женской нежностью.
— Бедный малыш, — сказал он своему отражению.
Надо как-то занять себя, вернуться в нормальное состояние. Выкурить трубочку? О, нет, трубка — примета счастливых дней, когда она приходила навестить его в Секретариате. Он тогда изображал важную шишку, бедный дурачок, даже не подозревая, что готовит ему грядущий день. Вчерашнее платье было все липкое. Особенно ниже спины. Липкое — для другого. Перед зеркалом он погладил себя по щеке. О, да, его кто-то любит, гладит по щеке. Он высунул язык, чтобы посмотреть, не обложен ли. О, да, о нем кто-то заботится. Заметив на носу угорь, он выдавил его, поглядел на маленького жирного червячка на своем пальце, раздавил маленького мерзавца. Показывать свои ягодицы этому типу — вот теперь ее цель в жизни. Он открыл флакон с одеколоном, вдохнул запах, чтобы вновь почувствовать вкус к жизни. Затем помыл руки с мылом. Кто знает, может, когда это мыло станет совсем тоненьким, она к нему вернется. Через два месяца, через три месяца. Раненая, униженная, она прибежит в его объятья, он прижмет ее к себе, утешит. Пытаясь изобразить ее такой далекий теперь голос, он прошептал:
— Он заставил меня страдать, я возвращаюсь к тебе.
В очередной раз усевшись на унитаз, он достал листок бумаги, свернул в трубочку, приложил к глазу, как подзорную трубу, затем бросил. Нет, он не будет менять свое завещание, и плевать, если этот тип воспользуется наследством. Она поймет, какого человека бросила. Он вытащил все листочки туалетной бумаги из держателя, один за другим. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Любит, любит, это из ее письма. Все время он, все время его, в каждой фразе она говорит об этом типе. Она так влюблена, что даже не отдает себе отчета, что это жестоко.
Письмо полно жестокостей. Жестоко «ласково погладить» лацканы плаща. Ему она может приласкать только верхнюю одежду. Жестоко называть его «дорогой мой». Жестоко говорить, что в холодильнике есть все, что надо на сегодня. Но если завтра в холодильнике уже ничего не окажется. Пусть подыхает, «дорогой мой». Она считает, что ужасно так заставлять его страдать, но это не помешало ей сегодня ночью с этим типом… Обедать с коллегами, будто бы это спасет положение! Это бессердечная доброта равнодушия, вот что. «Мне необходимо быть счастливой». А ему что, не нужно быть счастливым, а?
