Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Не поставив прежде всего вопроса о том, какое судно высадило Зверя на берег, никто до сих пор не исследовал ни характера его высадки, ни печального обстоятельства, вполне вероятно, связанного с этим незаданным вопросом. А заключается оно в том, что животное мертво.
С тех пор как они покинули Специю, оно тревожным образом разбухало. Уже дважды он втыкал ему в брюхо нож, чтобы выпустить наружу струю зловонного газа.
— А я знаю, куда мы идем, — говорит Амалия, когда все — бык, повозка, она сама, навоз и Зверь — сворачивают в промозглую улочку неподалеку от арки Септимия Севера.
Колеса повозки скатываются с камня на утоптанную землю, и наступает неожиданная тишина. С обеих сторон на них давят высокие и темные многоэтажные дома.
— Он, Сальвестро, не очень-то обрадуется, когда увидит тебя, — говорит Амалия, мотая головой.
Сальвестро ухмыляется.
— Никто никогда и не радовался.
— А Бернардо? — возражает она с упреком.
Но Бернардо мертв, думает он, сокрушен обрушивающими стенами воды, утянут в глубь того самого моря, которое швыряло его в разные стороны и выплюнуло наружу. Все мертвы или пропали без вести, кроме его самого. Были минуты или секунды, когда вода утаскивала его вниз, но затем отпускала, позволяя ему снова выскочить на поверхность, подобно пробке. Вода бросила его на скалы, а затем пронесла вокруг них. Он тонул и всплывал, дыша то водой, то воздухом. Кожа его собиралась в складки и отслаивалась, отделяясь и распускаясь, словно бы он был одет в нее, как в комбинезон. Он сбросил ее и нырнул в спокойную тьму, где все было тихо и безмятежно. Всего лишь в фатоме над его головой неистовствовал и ярился безобидный шторм, а руки изо всех сил тянули вперед его желтовато-белое подводное тело. Он был там гостем без права выбора. Да, размышляет он, Бернардо всегда бывал рад его возвращениям. Кто еще? Он поворачивался и устремлялся глубже, вертя в разные стороны головой и уже все понимая. Водяной находился на самом краю его поля зрения, маша ему рукой и отступая: белый, затем черный, сланцево-серый и бутылочно-зеленый, растворявшийся в струях и появлявшийся снова. Какого же он цвета? — недоумевал Сальвестро. И какого цвета он сам, если вода принимает любой цвет, предложенный ей? Плоские серые пятна воды, почти не знающей приливов и отливов, почти несоленой, с тусклой примесью желтизны. Теперь он ко всему этому не стремится, хотя «истинных красок» вокруг нет и здесь они не появятся — не могут появиться. Сегодня он невидим, цвета Ри-има, который забудет о нем в тот же миг, как он исчезнет.
Бык останавливается.
Эскорт тоже останавливается, но постепенно и вразнобой. Те, что позади, напирают на передних, которые поворачиваются и отталкивают их назад: образуются небольшие человеческие комья и гроздья, которые затем понемногу рассасываются, — распадающийся авангард. Люди усаживаются на землю. Позже появится армия из руин — с дровами. Зажгутся небольшие костры. Сальвестро кажется, что море кое-как собранных воедино голов обрывается лишь на пологом берегу. Подсчеты Амалии безнадежно устарели. Здесь, должно быть, две сотни человек, и подтягиваются новые. Он задумывается, не надо ли как-то их поприветствовать: может быть, обратиться с речью? Им, похоже, ничего не требуется — только быть здесь, и все. Ради Зверя? Амалии? Он спускается с повозки. Ради быка?
— Он что, в навозе?
— Ну конечно, разве нет?
— Почему бы ему не быть в навозе?
Их голоса заставляют его вздрогнуть. Сальвестро не видел, как они подошли. Вульф, Вольф и Вильф выжидательно смотрят на него сквозь толстые маски из засохшего ила. Позади них стоит их защитник, которого проще узнать. Да, ведь некогда этот человек был и его защитником… Некоторым образом. На голове у человека, кажется, имеется иловая нашлепка.
— Кто? — спрашивает он невинным голосом.
— Россерус, — ворчит Домми. — Ты собираешься стучать в эту дверь или нам придется стоять здесь всю ночь?
Требуется немалое время, чтобы Гроот отозвался.
Пила, думает Сальвестро. И дерево. Нож, шило, прочная нить. Игла толщиной с кочергу.
— Говорила я тебе! — поет Амалия, увидев, что на лице, выглядывающем в скаредную дверную щель, появляется тревога.
Тревога сменяется ужасом, когда Домми ударом ноги сшибает хилую дверь с петель, а ужас — недоумением: шестеро или семеро наиболее энергичных нищих впрыгивают на повозку и принимаются голыми руками рыться в навозе. Они что-то оттуда вытягивают, нашаривая то, за что можно уцепиться, и вместе откидываясь назад. Постепенно предмет их усилий выскальзывает наружу и отчасти падает, отчасти проливается наземь, глухо ударяясь об утоптанную почву, — что-то огромное и слегка измазанное навозной жижей.
— Нет, — протестует Гроот, когда нищие начинают протаскивать это в его дверь.
Сальвестро зажигает все свечи, которые удается найти. По краю пола проходит желоб водостока. Это хорошо. Имеется печь, несколько больших тазов в углу, мешки из-под муки, чересчур большие лопатки… Что-нибудь еще?
Хлеб. Целые горы хлеба. Он наблюдает, как один из нищих берет каравай, нюхает его и снова кладет обратно. Он гадает, осознает ли уже Гроот, что именно он, Сальвестро, намерен здесь учинить. Скорее всего, нет. В конце концов, он и сам до сей поры едва ли все понимал. Хлеб — вот что положило конец его сомнениям. И еще — обилие хлеба.
— Убирайтесь! — пронзительно вопит Гроот с порога, кажется, выйдя из себя.
Следующий вопль Гроота звучит, однако, сдавленно, потому что Домми поднял его в воздух и терпеливо объясняет, что поскольку пекари — одна из самых нелюбимых им разновидностей живых существ, а шумные пекари — в особенности, то обычно он затыкает им глотку так: берет несколько их собственных караваев и засовывает в глотку.
— Иногда нужно всего три или четыре, чтобы они пришли в чувство, — продолжает Домми, спокойно протягивая руку к первому караваю. — А порой целых восемь.
Амалия наблюдает за этой процедурой со смесью судейской беспристрастности и ликования.
— Правильно, — говорит Вольф.
— Мы готовы, — говорит Вульф.
— За работу, — говорит Вильф.
До рассвета меньше четырех часов. Идет вторая неделя марта. Гроот уже на третьем каравае, и темп нисколько не замедляется.
— Первый надрез ведите от хвоста, — распоряжается Сальвестро. — И до самого горла.
Fummo già come voi sete
Voi sarete come noi
Morti siam come vedete
Cosi morti vedrem voi…[73]
Просто песенка, чтобы скоротать время.
Открыто, точно в срок, в совершенной тишине и с невообразимой высоты, начинаясь незадолго до перезвона с колокольни близ двора Сан-Дамазо и продолжаясь далее без пауз и передышек, довольно вкрадчиво по краям, но в остальном совершенно беззастенчиво, не зная ни страхов, ни предпочтений, жарко, окончательно и неизбежно: так совершается восход солнца над Полем Чести. Отбрасывающие резкие тени углы ступеней на севере и скамей на востоке затушевываются мягкими бежевыми и кремовыми оттенками. К тройным аркам лоджии на западе добавляются стройные арки солнечного света, скошенные так, что на черных стенах образуются занимательные стрельчатые пересечения. Дворец излучает теплые оттенки желтого и белого. С востока доносится пахнущий известью ветерок, раскачивая вымпелы, свисающие с нижней стороны маленькой крытой площадки, откуда Папа станет наблюдать за сражением, — площадки, кое-как подвешенной к модульонам карнизов верхнего этажа дворца. Ветерок улетучивается. Все вокруг в пастельных тонах. Все неподвижно, и озеро Марса настолько гладко, что в мельчайших подробностях отражает все вокруг, вплоть до грубо подстриженных ив и лишайников, паразитирующих на пиниях в запущенных садах за мешками с песком, которые не дают воде хлынуть потоком грязи и мелкоукореняющихся растений в сторону ворот Пертуза. Скамьи служат еще и подводной рамой сооружения. Они удерживают на месте мешки с песком, а те подпирают скамьи: надежное и простое устройство, элегантный образчик несущей нагрузку конструкции. Поверхность воды кажется молочно-коричневой, или серебристой, или лоснящейся и зеленой, как папоротник. А сейчас она подернута рябью. Что-то произойдет?
Из нижнего этажа дворца Сан-Никколо высовывается нос небольшой гребной лодки. Она крайне мала для троих человек, но сейчас в ней именно трое. Ее толкают веслами к самому центру, к фонтану или же к тому, что было фонтаном, прежде чем его обнесли высоким коробчатым цоколем, к одной из сторон которого прислонена стремянка, а на верхушку рискованно водружен один из лучших стульев его святейшества (обитый зеленым шелком, с серебряными шишечками на подлокотниках). Лодчонка вихляется, подбираясь к стремянке, — неопытный кормчий посылает ее то влево, то вправо, меж тем как его компаньон занят грузом, состоящим по большей части из старых занавесей и скатертей, а также флагдуков, молотка, гвоздей с широкими шляпками, двух вымпелов, представляющих мир, разделенный линией, которая проходит в сотне миль к западу от островов Зеленого Мыса, митры из папье-маше, деревянного посоха и отца Йорга. Нерони приказал им «украсить подиум». Одетый приблизительно как Папа, отец Йорг является частью украшения.
