Александр Проханов - Красно-коричневый
«Вот сейчас скажу… Когда кончится наш прощальный ужин… Нет, еще немного, недолго…»
– О чем подумал? – спросила она. Они уже лежали на тахте среди пестрых рукодельных подушек. В изголовье, на тумбочке, стояла узкая ваза, и в ней свесила свою розовую серебристую звезду осенняя хризантема.
– Хорошо бы превратиться в двух маленьких невидимых кузнечиков. Спрятаться в корни высохшей теплой травы на опушке леса. Чтоб жизнь людей нас больше не касалась и мы жили своей, неведомой людям жизнью.
Он целовал ее руку. Она тихо смеялась. Хризантема в вазе была как лучистая розовая звезда. Ему хотелось дотянуться до нее, вдохнуть в последний раз ее прохладную невинную свежесть.
– Все уладится, – говорила она. – Эти ужасные побоища кончатся. Много людей молится, чтобы мир снизошел. Завтра, я знаю, состоится вынос иконы Владимирской Божьей Матери, вселенский молебен о мире с участием патриарха. Все успокоится, вот увидишь!
– Увижу, – сказал он, целуя ее пальцы. – Увижу…
– Очень хорошо помню эту икону. В детстве я любила ходить в Третьяковку. Не в главные верхние залы, где обычно было много народу, а в нижние, где висели иконы. Там было пустынно, тихо. За окнами зимний московский вечер, синий снег, последнее красное солнце на сосульках. И иконы. Я хожу от одной к другой, заглядываю в глаза, рассматриваю плащи, одеяния, пытаюсь прочитать полустертые надписи. Там был Рублев, его лазурная «Троица». И «Спас ярое око», грозный, всевидящий, с золотыми волосами. И «Борис и Глеб» на красном и белом конях среди колючих скал и утесов. И «Церковь воинствующая» – бесчисленное воинство с летящими ангелами. И среди всей этой красоты – «Владимирская Богоматерь», смуглая, цвета спелой вишни, в тончайших золотых паутинках, ее огромные чудные очи, склоненная выя, обнимающие младенца персты.
– Тогда ты уверовала в Бога?
– Тогда уверовала в чудо.
– В какое чудо?
– В детстве я ездила к тетушке под Калугу, в деревню. Там Ока, белые плесы, сухие сосновые боры. Я шла по тропинке вдоль берега, и такая жара, разнотравье, шмели, слегши, мотыльки. Все гудит, мелькает. Река синяя, песок, как тело человеческое, дышит, сияет. Иду, сама не знаю куда. Устала, разомлела, а все иду. Будто-то кто-то ведет. «Иди, говорит, и дойдешь!» Дошла до ручейка, до мокрой зеленой травы. Только в нее ступила, как из травы взлетела большая серая птица. Не знаю какая. Не разглядела ее против солнца. Крылья стеклянно-прозрачные, глаза золотые, выпуклые, ветер от крыльев ударил в лицо. Я испугалась, но испуг был как радость, как ликованье. Когда она улетела и в воздухе еще сверкала оставленная ей пустота, я вдруг увидела, что мир вокруг изменился. Трава стала зеленей, река ослепительно-синяя, песок белоснежный, цветы как огни. И на белой, с желтой сердцевиной, ромашке сидит мотылек, как золотой раскаленный уголь. Я, по колено в траве, с промокшими ногами, чувствую, что в мире есть чудо и оно меня поджидает.
– И что же оно, это чудо?
– Наверное, это ты.
– А я так и не понял, в чем смысл моей жизни, – сказал он, – Пробовал понять и не понял. Оглядываюсь и вижу не смысл, а одни картины. Вся моя жизнь – несколько больших разноцветных картин, каждая в своей раме, со своим названием. «Московское детство», – там мама, бабушка, родные любимые люди, переулки у Пушкинской площади. «Служба в армии», – гарнизоны, учения, стрельбы, лица солдат, офицеров. Кызыл-Арват, где в чай попадал песок пустыни, под окнами орали ишаки. Или Сахалин, где бэтээр провалился в топкую речку, и мы ночевали под звездами, слышали, как в реке плещет и нерестится горбуша. «Афганская война», – разноцветные горы, горящие кишлаки, взрывы в ущелье Саланг. Пленные можахеды в белых накидках, которых вели на расстрел, и лица у них были красно-гончарные. Самолеты «черный тюльпан», набитые гробами, улетавшие через горы в Союз. И последняя картина, которая еще не дописана, – «Безумное московское лето», – наши встречи, эта кушетка, наша поездка на север. Вот и вся моя жизнь. А какой в ней смысл, я не знаю.
– Вот уедем с тобой на север, там и поймем смысл жизни.
Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал ее среди пестрых подушек. Слышал, как упал на пол ее гребень, как звякнули о стеклянную плошку ее серебряные серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение трезвея, подумал, что все это дано ему в последний раз, и от этой мысли ему стало жарко, страшно и душно. Он снова закрыл глаза, потянулся к ней жадно.
Его поднимало на огромном медленном колесе, выносило из тенистых деревьев над вершинами, к солнцу, в пустоту, на высокой медлительной спице. И пока его возносило, он видел море, окаймленное белым прибоем, сухумскую набережную с фиолетовыми, светящимися в ночи фонарями, отплывающий белый корабль, черную утицу, ныряющую за кормой. Он видел красную узорную бабочку, что летела перед ними и усаживалась на цветущую клумбу, и белую лошадь, что шла вдоль прибоя, чмокая и хрустя мокрой галькой. Его возносило к солнцу, в пустоту, и пока его поднимало, он видел другое море, с гладким посеребренным бревном, на которое они присели, красноносик с криком падал на них с неба, у темных камней на реке качались просмоленные лодки, и одна, стуча мотором, двигалась к устью, и кто-то в синем платье махал им из лодки. Белые, как стая чаек, поплавки на белесой воде, и бурун от весла, скользкая липкая водоросль, а потом пышный грохочущий взрыв, в котором прыгают, мечут искры огромные сияющие рыбины.
Он все это видел, пока колесо, проворачиваясь, выносило его на медлительной спице из тенистых вершин. И когда он увидел солнце, то ослеп от мучительной вспышки, на мгновение умер, превратился в ничто, улетел в иное пространство и время. А потом вернулся обратно. Измятые цветные подушки. Она, его милая, не отпускает, обнимает его. Розовая хризантема в фарфоровой вазе.
Она ходила по комнате в домашнем халатике, убирала со стола. Он лежал, слушая, как звякают на кухне тарелки. И решался: «Сейчас ей скажу…»
Она вернулась в комнату, прошла мимо него, чуть коснулась рукой его волос:
– Будем чай пить… У меня есть торт…
И он опять не решался сказать, отпустил ее обратно на кухню, видя, как мелькают ее маленькие домашние тапочки, шитые серебряной нитью. «Вернется, тогда и скажу…»
Она вернулась, стала накрывать на стол. Расставила блюдца, чашки. Круглую сахарницу. Фарфоровое блюдо, на которое выложила торт.
– Ты ведь любишь такой, с мармеладом?
– Кое-что должен тебе сказать…
Она не обратила внимания. Продолжала суетиться вокруг стола, украшая его последними приготовлениями. Раскладывала чайные ложки, фарфоровые розетки.
