Леонид Леонов - Русский лес
— Ой, мелко пашешь, плохо, девонька, работаешь... Такое дельце поглаже надо выполнять, — ни на мгновенье не переставая жевать, сказал предатель напоследок.
— Ну пусти, пусти же меня, упырь! — сквозь закушенные губы шептала Поля, ноготками и до заноз царапая дверь, запертую на засов. — Да ты русский, скотина ты сивая, или нет?
В ответ послышался затихающий скрип снежка: тот, в демисезонном пальто, отправился докладывать по начальству о поимке подозрительной девчонки, чтобы покарало ее по заслугам, его же самого вознаградило бы чином какого-нибудь внештатного обер-пса во всемирной будущей Германии.
Глава четырнадцатая
1
Покойный отец Демида Васильевича воздвигал свой амбар не столько для хранения расхожего простонародного товара, сколько для отдохновения души: от воров можно было оберечься вдвое дешевле. То был настоящий опорный бастион российской коммерции на Енге, с низковатой дверцей, перекрещенной полосовым железом, без единого окна, зато с уймой закромов и потайных закуток. Перед смертью старик частенько забредал сюда при закате ради последней жалкой утехи — погрузить руку по локоть в прохладную пшеницу, колкий овес, жирноватую гречку и щупать, щупать плененные ростки жизней во утоленье той смутной тоски по власти, тишине и бессмертию, какую иные лечат прикосновеньем к злату, святыне или жаркому подневольному телу. Там в былое время поверх ларя, на возвышенье, хранился также черный и заблаговременный гроб, венчавший золотухинские раздумья о тщете человеческих надежд... Осенняя вода, проточившая крышу в ненастья семнадцатого года, частая смена нерадивых наследников и, наконец, ночные посещения хозяйственных соседей, не оставивших и гвоздя в стенке, превратили золотухинскую крепость в щелястый, кое-где без полов сарай. Снежный полдень светился в дырах, низовой сквознячок шевелил сухое былье на земле.
Минуту Поля стояла как ослепленная, потом на ощупь прошла в дальний угол. Под пальцами попался обындевелый столб и хомут на крюке с уже срезанными вором ремешками. Чуть правей нога нашарила ворох мякинной трухи, здесь всего удобней было прикорнуть в ожиданье дальнейшей судьбы; лишь теперь дошло до сознанья, как же она закоченела с усталости. Место оказалось занято: наступила на чужую руку. Кто-то спал там, раскинувшись в полную волю. Поля отоптала синий снег, надутый сквозь щель в гнилом венце, свету прибавилось: человек был молодой, призывного возраста, он не проснулся. И не то поразило Полю, что спал при такой стуже в одной гимнастерке да еще с порванным воротом, а то, что у него было голубое лицо: это был иней.
Мальчишеский простуженный голос сзади подтвердил ее догадку:
— Не трожь его, пускай лежит... Он помер.
Голос раздался сверху, с уцелевшего ларя, но, хоть и освоилась с потемками, ничего различить там не могла.
— Кто ты там?.. что там делаешь-то?
— Вот дожидаюсь, как чай пить позовут. — И теперь возможно стало понять, что пареньку от силы лет тринадцать, не больше. — Иди залезай ко мне сюда, застынешь на земле-то. У меня брезент, я надышал, хорошо.
— Ладно, — подумав, сказала Поля и стала цепляться во мраке, за что придется. — Где ты тут? Ну и парень тоже, хоть бы руку протянул... изорвешься вся.
— Ты разговаривай поменьше, а то петь будет нечем.
Кое-как она взобралась к нему на ларь наконец, и он впустил ее к себе, только поежился, как от ледышки. Поля узнала на ощупь, что он был и без шапки. С головой укрывшись брезентом, они сперва долго и старательно дышали, чтоб наверстать упущенное тепло. Что бы ни случилось дальше, Поле пока везло. Разумеется, бесконечно горько было, что зря понадеялись на нее — Красная Армия, родной народ, мама и Родион в том числе, но раз уж оступилась, надлежало, во-первых, духу не терять, как учил ее Осьминов, а во-вторых, незамедлительно знакомиться с окружающей обстановкой, чтобы искать выход из создавшегося положения.
С холоду никак не давалась ей речь, паренек сам пришел к ней на помощь:
— Тоже небось взрывать что-нибудь ходила?
— Нет, я просто к маме наведаться шла. — Несмотря на то что было совестно платить такой неблагодарностью за доброе, по-братски разделенное тепло, Поля по возможности живописно повторила свой рассказ о разрушениях советской столицы.
Тот понял, не обиделся, больше не расспрашивал, лишь вздохнул, проявив преждевременную, обычную в годы бедствий мудрость детей.
— Ничего, Москва-то отстроится, как наши после войны поднажмут, — поспешила утешить она, сжалясь над его подавленным молчаньем. — Хлебца не хочешь? У меня есть с собой... — и оторвала за пазухой от краюшки. — Кто там лежит, внизу-то?
— Не здешний. Видать, тоже к маме ходил, вроде тебя, да заблудился... — усмехнулся мальчик, но принял Полин дар. — Он уж не разговаривал, когда впихнули: верно, с нутром отбитым... А хорошо как, теплый хлеб то!
Поля помолчала со внезапно вспыхнувшими щеками: представилось вдруг, что и с нею поступят так же.
— Сам-то давно тут?
— Да уж вторые сутки.
— За что попался-то?.. поджег что-нибудь?
— Не, я Гитлера страмил.
— Ишь какой, — почтительно удивилась Поля, — и как же ты его страмил?.. неужто вслух?
— Зачем, я его на бумажке... на танки ихние наклеивал. Поплюешь, она по морозу и пристанет. Они потому и догадались, что линованная, в клеточку.
Поле очень хотелось по праву старшинства хотя бы дельным советом помочь ему в несчастье:
— Тогда не признавайся: не один же ты школьник в Шихановом-то Яму.
— Ну, обманешь их... кроме меня некому, я тут главным заводилой на весь Шиханов Ям считаюсь. То, бывало, замок водой приморозишь, а то сажей окошко покрасишь... я уж больно смешливый был. — Он оживился. — А то еще интересно бывает перышко на нитке в трубу спустить.
Хотя он вел себя достойно в отношении врагов, тем не менее был моложе Поли и, следовательно, нуждался в ее наставлении.
— Вот это неправильно ты поступаешь: комсомолец должен всегда образец показывать... — сказала она тоном Вари и тут же не удержалась от любопытства: — А что тогда получается, если перышко-то спустить?
— Что! Ну, суеверие тогда вспыхивает, получается вроде как нечистая сила, — одним словом, религиозный пережиток. Ведь оно сверчит там... Ты попробуй только, обсмеешься. — Он заметно поежился от холода. — Да ведь я и не состою в комсомоле-то... у нас в роду все беспартийные. Отец чахоточный, и мать тоже, ее еще до немцев схоронили, а сестренке пятый годок всего. Шихановские бабы ужасть как меня не любили... Я одной чурбачок в трубу спустил, так, веришь ли, два часа за мной гонялась... — И вдруг заключил со зловещей и важной уверенностью: — Ничего, теперь-то уж полюбят!
