Джон Фаулз - Дэниел Мартин
Он, единственный из всех, не счёл нужным явиться в вечернем костюме; крупный, похожий на тюленя человек с маловыразительным, жёстким лицом и печальным взглядом припухших глаз, он сразу же напомнил Дэну помолодевшего и несколько пожелтевшего Вальтера Маттхау.343 На нём была старая куртка и чёрный, с открытым воротом джемпер: сразу можно было догадаться, что перед тобой — прирождённый анархист, хотя до обеда он почти ни слова не проронил. Ассад извинился перед Дэном — ведь еда снова была ливанская; но обед был просто великолепен: бесчисленные маленькие блюда, пикантные закуски и лакомства заполняли круглый медный стол. Неформальность обстановки вполне соответствовала той мешанине из разных биографий и национальностей, которую представляла собой эта компания. Гости разошлись по разным углам комнаты свободным группками, разговоры шли на трёх великих языках Леванта344 — английском, французском, арабском.
На противоположной стороне комнаты Дэн видел Джейн, разговаривавшую с миссис Ассад и одной из киношных пар. Джейн была в чёрном, очень простом платье с высокой талией и довольно глубоким вырезом, на обнажённой шее — кулон с камеей; этот наряд делал её похожей на Джейн Остен позднего периода творчества. Дэн даже решился поддразнить её по этому поводу: наряд был явно куплен в последний момент перед отъездом, так что у него был повод сообщить ей, что она не так уж плохо одета для человека, не взявшего с собой «чего-нибудь понаряднее». Сам Дэн сидел между романистом и Ахмедом Сабри. Перед обедом Ассад совершенно по-мальчишечьи похвастался ему своим «главным сокровищем» — фотографией в рамке, где он, значительно более молодой и худощавый, но уже начинающий лысеть, запечатлён рядом с Бернардом Шоу. Ассад тогда работал в Англии на съёмках одного из фильмов Паскаля по пьесам Шоу, и старый писатель однажды приехал посмотреть, как идут съёмки. Под снимком была размашистая подпись Шоу.
Несмотря на то что по-английски Сабри говорил очень неровно и так многословно, что порой его трудно было понять, выяснилось — как только он сбросил надетую поначалу маску отрешённости, — что он большой поклонник Шоу; правда, как это обычно бывает с иностранцами, он совершенно не знал, как теперь относятся к умершему кумиру на родине (мол, человек был явно неглупый, но с чуть слишком раздутой репутацией). Очень скоро разговор зашёл о политике: Насер, Садат, экономические проблемы Египта, «величайшая глупость» со строительством Асуанской плотины, дилеммы арабского социализма.
Жаль, Джейн всего этого не слышит, подумал Дэн и, когда вместе с Сабри они подошли к столу пополнить тарелки, воспользовался случаем, чтобы присоединиться к той группе, с которой беседовала Джейн. Сабри сел рядом с ней и вдруг обнаружил, что она говорит по-французски. Он немедленно перешёл на этот язык и, кажется, почувствовал себя гораздо более в своей стихии. Вдруг он произнёс что-то, заставившее Джейн и миссис Ассад рассмеяться. Сидел он на небольшом пристенном диванчике вместе с Джейн. Подошёл Ассад и подмигнул Дэну; образовался небольшой кружок; тут Сабри опять сказал что-то, на этот раз по-арабски, и те, кто понял, снова рассмеялись. Ассад перевёл. Те, кто считает, что дважды два — пять, должны выйти из комнаты: первая шутка, первая из множества последовавших за нею, о глупости политической тайной полиции.
Медленно, постепенно, с какой-то мрачной неохотой Сабри начал играть; через некоторое время из него уже потоком лились рассказы, анекдоты, афоризмы — на смеси французского и арабского. У него был врождённый талант комика, он шутил, сохраняя абсолютно невозмутимую физиономию, и всё более походил на Морга Заля,345 будто чем больше его слушатели смеялись, тем меньше иллюзий о человеческой натуре у него оставалось. Некоторые анекдоты на арабском были, видимо, слишком скабрезными для европейского слуха, но Сабри использовал сидящую рядом Джейн одновременно как переводчицу и как шлюз для подачи информации, заставляя её переводить с французского на английский не самые солёные из своих шуток. Пару-другую Дэну удалось запомнить; вот они.
В Луксоре нашли каменную статую фараона. Надписи совершенно неразборчивы, археологи в растерянности, не знают, кто бы это мог быть. Статую привозят в Каир, тщательно очищают, и всё же специалисты остаются в недоумении. Наконец некий сотрудник тайной полиции просит разрешения взглянуть на фараона. Его проводят в помещение, он входит один и запирает за собой дверь. Через час он выходит, натягивая пиджак и вытирая пот со лба. «Порядок, — говорит он. — Он признался».
Человек, которого считают политическим преступником, пойман после далеко не первого побега. Начальник полиции ломает голову, куда бы его понадёжнее засадить. Молодой инспектор просит разрешения высказаться. «Я знаю куда, сэр. В одну из тех тюрем, что в Гизе. Иностранцы их пирамидами зовут».
Был анекдот и специально для Ассада.
Садат звонит коптскому патриарху. «Ваша светлость, нам не следует больше употреблять такие слова, как «мусульманин» или «копт». Все мы египтяне». — «Разумеется, господин президент». — «И кстати, я назначил Ибрагима Шафира епископом Александрии». — «Но он ведь мусульманин, господин президент!» — «Ну вот, видите, вы опять за своё!»
Некоторые анекдоты, видимо, были стары, как сам Египет. Насер инспектирует свои войска. Ему попадается на глаза солдат, как две капли воды похожий на него. Насер улыбается: «Я знаю, откуда ты родом, мой мальчик». — «Из той же деревни, что и вы, господин президент». — «Ага! Значит, в нашем доме служила твоя мать?» — «Нет, господин президент. Мой отец».
Затем последовала целая серия язвительных, совершенно бунтарских анекдотов о невежестве египетских военных и небоеспособности армии.
Солдат возвращается с Синайского фронта346: «О Аллах, здорово же умеют воевать эти немцы!»
Или ещё.
Армейский грузовик движется к израильской линии фронта. Офицер, сидящий рядом с водителем, лихорадочно грызёт фисташки, бросая скорлупу за окно. Взглянув на него, водитель спрашивает: «Зачем вы это делаете, сэр?» — «Чтобы найти дорогу назад, идиот!» — отвечает тот.
Сабри, несомненно, был рассказчиком того же класса, что Устинов.347 Дэн восхищался великолепным экспромтом, понимая, что им оказана честь наблюдать это неожиданное эстрадное представление. Ему показалось, что он заметил на одном-двух лицах, во всяком случае, на лицах киношных жён, явное замешательство, некоторый шок при наиболее язвительных выпадах в адрес Насера и Садата, что дало ему лишний повод восхищаться злым, насмешливым, сардоническим языком Сабри. Дэн чувствовал, как раскрывается навстречу рассказчику его собственный ум: так же как вид и манера игры Сабри напоминали ему Маттхау и Заля, горькая самоирония его шуток сильно походила на столь знакомый Дэну еврейский юмор. Дэн представил себе своего голливудского друга Эйба рядом с Сабри и вспомнил бесчисленных злоязыких обличителей притворства и лжи, которых знавал в былые годы в мире кино, где тогда преобладали евреи. И ему пришло в голову, что это — чистое безумие, когда люди, наделённые столь схожим чувством юмора, могут думать друг о друге лишь с ненавистью, с единственным стремлением — уничтожить. Он вдруг подумал, что политические элиты мира состоят из особей, лишённых чувства юмора и вступивших в заговор против смеха, установивших над интеллектом тиранию тупости; человек — продукт истории, а не своей истинной, личной, внутренней природы. Дэн мог бы увидеть, если бы успел чуть дальше просмотреть книгу, которую обнаружил в гостиной у Джейн, в Оксфорде, что Грамши когда-то сказал почти то же самое, правда, объяснял он это тем, что человечеству не удалось добиться победы социализма во всём мире. Дэн же судил об этом с экзистенциальных позиций, считая, что человечество страдает из-за утраты личностной аутентичности, веры в истинность собственных чувств.
