Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
Тогда-то я и назвала свой сон сном о «разрушении». Когда я снова его увидела, я сразу же его узнала, хотя прошло уже несколько месяцев, и на этот раз принцип, или стихия, принял форму старика, почти гнома, бесконечно более ужасного, чем объект-ваза, потому что теперь в нем было много человеческого. Этот старик давился смехом, хихикал, он был уродливым, могущественным, губительно жизнерадостным, и снова то, что он представлял собой, было злом в чистом виде, упоением от зла и радостью, рождаемой злым умыслом и разрушительным порывом. Тогда-то я и назвала сон сном о радости от сотворения зла. И этот кошмар снова и снова возвращался, он снился мне, когда я была особенно усталой, напряженной или пребывала в состоянии острого конфликта с самой собой, когда я ощущала почти физически, что стенки моего существа истончились или что им что-то угрожает. Эта разрушительная стихия принимала самые разные обличья, часто — старика или старухи (хотя порой казалось, что это существо обоеполое, или даже бесполое), однако оно всегда кипело радостью и жизнью, невзирая на разные присущие ему увечья — это могла быть деревянная нога, костыль, горб или что-нибудь еще в таком же роде. Оно всегда было исполнено могущества, обладало той внутренней природной силой жизни, которая, я знала, в нем происходит от бесцельного и беспричинного, и ни на что конкретно не направленного зла. Существо кривлялось, насмехалось, желало крови и жаждало смерти. И вместе с тем оно всегда так и вибрировало от радостного возбуждения. Когда я рассказала Сладкой Мамочке об этом сне, который повторился уже в шестой или в седьмой раз, она спросила как обычно:
— И как вы это назовете?
И я ответила, употребив, и тоже — как обычно, слова «зло», «упоение злым умыслом», «радость от того, что можно сделать больно», и тогда она спросила с интересом:
— Только отрицательные качества, нет ничего хорошего?
— Ничего, — удивленно сказала я.
— И в этом ничего нет созидательного?
— Для меня — нет.
На ее лице появилась особая улыбка, которая, как я прекрасно знаю, означает, что мне следует еще подумать на эту тему, и я спросила:
— Если эта страшная фигура — стихийная и созидательная сила, пригодная для зла и для добра, то почему я так ужасно ее боюсь?
— Возможно, по мере того, как сон ваш будет углубляться, вы ощутите эту жизненную силу не только как нечто исключительно плохое, но и как нечто хорошее.
— Для меня это опасно настолько, что как только я чувствую… скажем так — дыхание этой фигуры из моих снов, и даже до того, как ее увижу, я понимаю, что сон мне снится снова, и я начинаю кричать и биться, чтобы сон остановить, чтобы проснуться.
— Для вас это опасно ровно до тех пор, пока вы этого боитесь…
И к этому — уютный, сочувствующий, материнский кивок, который всегда, невзирая ни на какие обстоятельства, независимо от того, насколько глубоко я была погружена в какую-нибудь обиду или проблему, вызывал у меня почти непреодолимое желание рассмеяться. Я и смеялась, смеялась часто, беспомощно откинувшись на спинку кресла, а она сидела и смотрела на меня, и улыбалась. Я смеялась потому что так людям говорят о змеях и собаках: они тебя не тронут, если ты не будешь их бояться.
И я подумала, как часто думала и раньше, что миссис Маркс хочет слишком многого: ведь если эта фигура, или стихия, настолько хорошо знакома ей по снам и фантазиям других пациентов, что она сразу узнает ее, то почему на мне лежит ответственность за то, что эта вещь тотально злая? Только слово «зло» — оно слишком человеческое для воспринимаемого так принципа, какие бы формы и обличья он ни выбрал для себя, пусть даже и отчасти человеческие, ведь по своей сути он остается чем-то нечеловеческим.
Иными словами, именно я должна заставить это нечто стать не только плохим, но и хорошим? Она это хочет мне сказать?
Прошлой ночью мне снова приснился этот сон, и на этот раз он был более ужасен, чем все то, что довелось мне раньше пережить, потому что я чувствовала ужас, беспомощность перед лицом огромной силы, предназначенной для разрушения и не поддающейся контролю, и не было объекта, или вещи, или даже гнома, которые бы эту силу воплощали. На этот раз во сне со мной был человек, которого узнала я не сразу; потом я поняла, что эта ужасающая сила, эта сила упоительного зла заключена в конкретном человеке, а он мой друг. И вот я с криком заставила себя проснуться, пробудиться ото сна, и я назвала человека из своего сна, осознавая, что впервые принцип вселился в человеческое существо. Когда же я поняла, кто этот человек, я испугалась еще больше. Потому что пока ужасная, пугающая сила содержалась в формах, присущих мифологии и сверхъестественному, сокрытая в ней опасность страшила меня меньше; теперь же эта сила освободилась, вышла на простор, вселилась в человека, и в человека, имеющего доступ к моим чувствам. Когда я полностью, по-настоящему проснулась, я оглянулась на этот сон из состояния бодрствования, и я испугалась, потому что если эта стихия вышла теперь из мифа и вселилась в человеческое существо, то это может означать только одно: она гуляет и во мне, или же может слишком легко очнуться к жизни внутри меня.
Теперь мне надо описать мой опыт, с которым связан этот сон.
Здесь Анна провела черную жирную черту поперек страницы. Под чертой она написала:
Я провела эту черту потому, что я не хочу этого писать. Как будто бы сам факт писания об этом еще глубже засосет меня в опасность. И все же мне надо крепко стоять на том, что Анна, думающая Анна, может смотреть на то, что Анна чувствует, и она может чувства эти называть.
В моей жизни происходит нечто новое. Я думаю, что многим людям знакомо ощущение, что их жизнь имеет определенную форму, которая постепенно проявляется. Это ощущение позволяет им говорить: «Да, этот новый человек для меня важен: он, или она, — это начало чего-то, через что я должен пройти». Или: «Это чувство, которого раньше я не испытывал, оно, оказывается, мне не чуждо. Теперь оно станет частью меня, и мне надо этим заняться».
Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я могу легко сказать: «Та Анна, в то время, была таким-то и таким-то человеком. А потом, спустя пять лет, она была такой-то и такой-то». Год, два, пять лет определенного состояния можно свернуть, упаковать или «назвать» — да, в то время я была такой. Что же, сейчас я нахожусь посередине такого вот периода; когда он кончится, я мимоходом оглянусь назад, и я скажу: «Да, я была такой. Я была женщиной ужасно уязвимой, критичной, я использовала свою женскую природу как некое мерило, образец, с которым я соизмеряла мужчин, чтобы отбросить их. Да — что-то в этом роде. Я была Анной, призывающей мужчин к провалу отношений, и я даже не осознавала этого». (Теперь я это осознаю. И если я это осознаю, то, значит, я это проживу, оставлю позади и стану… — но — какой?) Я крепко увязла в чувстве, характерном для женщин наших дней, оно может рождать в них горечь, превращать их в лесбиянок или в одиночек. Да, та Анна была в то время…
