Захар Прилепин - Обитель
В остальном, он не любит меня. Я могу себе это сказать.
Иногда мы совсем ничего не делаем и только разговариваем. Я тогда смотрю на его лицо, как на лампу: чувствую тепло, а прикоснуться не могу.
Сапоги жмут.
24 мая
Пошла и взяла себе другие сапоги, а плевать.
К этим сапогам нужна другая юбка. Почему-то сапоги могу взять, а юбку пока нет. Ничего, дойдёт и до этого.
Вообще надо съездить в Кемь, всё купить. Я очень хочу ему нравиться.
И вот что смешное заметила. Как только наши отношения возобновляются (всерьёз это уже в пятый раз, не считая мелких ссор, и первые ссоры я устраивала всегда сама, теперь думаю — ужасная дура была) — да, так вот, когда мы снова вместе, я с какой-то новой силой и новой страстью начинаю верить в то, что мы делаем здесь, и вообще в революцию, которая, конечно же, не принесла так быстро того, чего ждали.
Все это понимают, даже Ф., который никогда об этом не говорит.
Он говорит только о том, что происходит здесь и сейчас.
Я иногда запоминаю его слова, и когда «политические» пытаются спорить со мной на допросе, я отвечаю им доводами Ф.
Его (а с ним и всю советскую власть) винят в строгости режима, он мне, смеясь, сказал на это недавно:
— А знаешь, как было в 17-м? Да, тюрьмы большевики не закрыли, хотя было желание. Но — никаких одиночек, никакого тюремного хамства, никаких прогулок гуськом, да что там — камеры были открыты — ходите, переговаривайтесь… Потом в 18-м мы вообще отменили смертную казнь. Зачем мы вернули, пусть нас спросят. Чтобы убить побольше людей? Вернули, потому что никто не хотел мира, кроме нас. Теперь получается, что мы одни убивали.
А нас не убивали?
(Хотя и он наверняка слышал это от кого-то другого, думаю, от Бокия. В 17-м Ф. лежал в госпитале.)
Ещё о том, почему сюда иногда попадают невиновные (так бывает, я сама знаю несколько случаев).
Ф. говорит (пересказываю как могу), что у большевиков нет возможности дожидаться совершения преступления, поэтому ряд деятелей, склонных к антисоветской деятельности или замеченные в ней, ранее будут в целях безопасности Советского государства задержаны и изолированы.
Его мысли, нет? Без разницы.
Тут все говорят, что невиновны — все поголовно, и иногда за это хочется наказывать: я же знаю их дела, иногда на человеке столько грязи, что его закопать не жалко, но он смотрит на тебя совсем честными глазами. Человек — это такое ужасное.
Белогвардеец Бурцев сидит не за то, что он белогвардеец, а за ряд грабежей в составе им же руководимой банды (а такой аристократ, такой тон). Этот самый поп Иоанн, хоть и обновленец, а сидит за то, что собрал кружок прихожан, превратившийся в антисоветскую подпольную организацию. Поэт Афанасьев (вызывала только что) сел не за свои стихи (к тому же плохие), а за участие в открытии притона для карточных игр, торговли самогоном и проституции.
И ещё про то, что здесь якобы зверская дисциплина.
(На самом деле всё сложнее: иногда зверская, иногда совсем расслаблены вожжи.)
Ф. говорит, что дисциплина неизбежна — иначе будет распад. Политические в Савватьево отлично это доказали. Если бы так, как политических тогда, распустили всех — все бы ходили около вышек, кричали «бараны!» на красноармейцев и болели цингой от скуки.
Я чувствую, что он прав, и когда говорю это «политическим», или просто любым разумным заключённым (таковых меньшинство), или сексотам, всегда вижу, что они не хотят этого понимать, у них якобы «своя правда».
26 мая
Сегодня передала ему слова, которые Граков слышал на лагерных посиделках от владычки Иоанна: «Я был готов поверить в советскую власть и по мере сил пособлять ей в работе, когда б не здешнее зверство».
Ф. отмахнулся. Быстро и почти равнодушно сказал, что никто не знает, как управлять лагерем, этому нигде не учат. Но те, кто винит нас за жестокость, ни дня не были на фронте. Говорил про Троцкого и расстрелы в те годы: я этого не видела, но много слышала — да, это было, и действовало. Страшно, но часто действовало только это.
«Семь тысяч человек, и у каждого бессмертная душа, а я взял её в плен, — сказал Ф. — Душа томится и стремится вверх и во все четыре стороны. Но если я на минуту ослаблю пальцы — леопарды съедят попов, штрафные чекисты убьют леопардов, а потом их съедят каэры, а тех передушат политические из социалистов».
И он показал рукой, как ослабит пальцы.
Пальцы у него тонкие, белые, очень сильные; иногда делал мне ими больно. Теперь я скучаю, чтоб было больно хотя бы ещё раз.
1 июня
Ф. смотрел церковь при кладбище, где разрешил проводить службы, я была с ним. Это всегда такая радость — быть с ним, даже если он не обращает на меня внимания.
Я стала куда более сговорчива, смешно.
Пока он разговаривал с попами, у которых всегда целый свиток просьб и пожеланий, ушла гулять по кладбищу, люблю.
Смотрела на один памятник: очень тяжёлый валун, думала: как же его принесли? Или покойника принесли к валуну и зарыли под него?
Тихо подошёл владычка Иоанн, приветливо поздоровался, я ответила.
С полминуты смотрел вместе со мной на валун, а потом вдруг сказал:
— Любовь внутри скобок, а смерть — за скобкой.
Я сначала не поняла, о чём он, а потом думала об этом весь день. Всё это поповщина, конечно… но почему-то думала всё равно.
(позже)
Однажды допрашивала Иоанна на тему их ссоры с польскими ксендзами.
Иоанн говорит:
— Они уверены, что в нас, православных, вовсе нет благодати, а мы не против, если и в них есть.
— А в нас? — спросила я.
Он не ответил так, как хотелось бы мне.
На том же допросе сказал, запомнила: «В раю нераспятых нет» и «В России везде простор». Оба эти высказывания были про наш лагерь.
(ещё позже)
Вспомнила, как Ф. смеялся: «Эмигранты пишут, что на Соловках убивают русское духовенство, а у нас сидит 119 лиц духовного звания, зато 485 сотрудников ВЧК и ОГПУ, 591 человек бывших членов ВКП(б): почему не пишут, что мы решили перебить всех чекистов и коммунистов?»
2 июня
А что я вообще знаю о нём?
Знаю его молчание. У молчания тоже есть интонации.
И я их различаю.
Конечно же, знаю его голос. Говорят, что нет никакого выражения глаз, глаза у людей не отличаются, а есть только выражения морщин у глаз, мимика. Какие эмоции чаще всего испытывает человек — такая сетка морщин на лице развивается.
Морщинки выдают характер и судьбу. У него лицо юное, белое, не по годам, как будто не воевал и не видел всего того, что мы видели. Но когда улыбается — улыбается искренне. Морщины складываются так, как будто добра в нём много, хотя меньше, чем своеволия и бешенства. Когда улыбается — многое могу ему простить.
