Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Соболев Александр

Имея в обыденной жизни дело с сущностями более или менее вещественными, я всегда втайне завидовал тем, кто умеет запечатлевать неописуемое — например, музыкальным обозревателям или ресторанным критикам. «Напористое, страстное адажио» или «исчезающие нотки кайенского перца» для меня — пустой звук: даже любя музыку, не говоря уже про жаркое, я никак, даже, как писали в старину, весь обратившись в слух, не отличу страстного адажио от бесстрастного. Так и тут: мне бы хотелось передать всю необыкновенность внешности, гармоничность образа, женственность черт, но мне банальным образом не хватает слов. Если я скажу, что она была среднего роста, с длинными светлыми волосами и правильными русскими чертами лица, вы ответите, что таких — каждая десятая на улице и крыть мне будет нечем. Она стояла и с полуулыбкой смотрела на нас, пока мы, поглядывая на собаку, подходили к крыльцу.

— У нас с собой кот редкой породы, и пока мы будем с вами разговаривать, он может замерзнуть в машине. Можно мы его захватим с собой? — Дормидонт решил пойти с уже показавшей себя карты.

— А почему вы решили, что я буду с вами долго разговаривать? — резонно спросила она. Голос у нее был под стать облику.

— Нам нужно изложить свое предложение, а это потребует времени.

— Я ничего не покупаю.

— А мы ничего не продаем. Но пока вы упрямитесь, в автомобиле страдает бедное больное животное.

— Хорошо, приносите свое животное.

Естественно, он послал за клеткой меня. Пока я разбирался с кнопками на брелоке, вытаскивал опять взбодрившегося Кьеркегора, обратно запирал машину и по широкой дуге обходил воодушевившуюся псину, Дормидонт успел не только проникнуть в дом (сбросив, впрочем, свои щегольские ботинки удивительно маленького размера), но и обзавестись кружкой с чем-то дымящимся. Я застал уже середину разговора: хозяйка рассказывала, что не так давно получила этот дом в наследство (я навострил уши) от дальних родственников, о существовании которых даже не подозревала. Когда ее разыскал адвокат и сообщил, что завещание от неизвестного ей лица оформлено в ее пользу, она сперва не поверила ему и заподозрила неладное, но потом, внимательно все изучив, убедилась, что все в порядке. Собственно, замялась она, и нас-то так легко пропустили в дом именно после той истории — не то чтобы ожидалось еще наследство, но мало ли. Человек, один раз выигравший в лотерею, покупает потом билетики просто по инерции.

— Да, именно что-то вроде наследства, — успел вставить Дормидонт, но она, вероятно, отвыкнув от человеческого общества, продолжала. Приехала она сюда, чтобы осмотреть дом и попробовать сразу его продать, но он ей неожиданно понравился. Да и в жизни у нее, кстати, сейчас такой период…

— Хотите чаю? — обратилась она ко мне, и я опять ощутил что-то вроде сердечного перебоя, как бывает у некоторых особенно чувствительных людей при взгляде на нечто совершенное. Я кивнул и получил из ее рук (с безупречным маникюром — я обращаю внимание на такие вещи) чашку с необычным рисунком.

— Кружки здесь оставались, — объяснила она. — Здесь какая-то художница жила, что ли.

Мне хотелось ей объяснить, что поить незнакомцев чаем из фарфоровых изделий с росписью Суетина, каждое из которых стоит как половина дома, не лучшая идея, но, не зная, как поведет дело Дормидонт, предпочел промолчать. Она же продолжала рассказывать про свою жизнь. Оказывается, ее муж работал проводником на железной дороге, но некоторое время назад заболел душевной болезнью, и им пришлось расстаться. Нет, его пытались вылечить (она как будто оправдывалась), они вместе ходили по врачам, но ничего не помогло. Врачи же сообщили ей, что она оказалась для него раздражающим фактором, триггером, как они выразились, так что ради его собственного блага ей следовало удалиться из его жизни, что она и сделала. Работа позволяет ей находиться где угодно, был бы интернет, так что она думает пока остаться на некоторое время в этом доме. Да вот еще собака…

— А что собака?

Собака появилась на другой день после ее приезда, причем повела себя так, как будто всю жизнь прожила здесь: сама открыла калитку, поскреблась в дом, обошла весь участок… Соседи клянутся, что никакой собаки сроду не было.

— А может, это и не собака вовсе, — вкрадчиво заговорил Дормидонт.

— А кто, волк?

— Нет, ну может быть дух бывшей хозяйки? Или ваш ангел-хранитель?

— Даже если и так, — неожиданно легко согласилась наша собеседница. — Если ангел-хранитель довольствуется собачьим кормом из миски, то, мне кажется, это отличная сделка. Только вот в дом я не могу ее пускать, у меня аллергия. Но сосед, добрый человек, помог: в здешнем сарае валялась какая-то странная деревянная штука вроде большого ящика, но в форме креста. Может быть, в церковь что-то привозили, а потом оставили, не знаю… В общем, сосед из этих досок будку сколотил, но только попросил на всякий случай на цепь ее посадить, он овечек держит. Что такое?

— Молодец какой сосед, — треснувшим голосом проговорил Дормидонт, допивая чай и берясь за переноску с Кьеркегором. — Вы берегите его, он точно не подведет.

— Вы что, уходите уже? — всполошилась хозяйка. — А что же… Странные вы какие-то.

Старая земля, новый колос [1]

Философ и поэт Вячеслав Иванов в начале двадцатого века, предрекая скорое торжество дионисийского духа в России, писал: «Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действе трагедии или комедии, народного дифирамба или народной мистерии воскреснет истинное мифотворчество». Как известно, двадцать лет спустя страна покрылась отнюдь не фимелами, а исправительно-трудовыми лагерями; сам философ, на тот момент пребывая в собственной итальянской квартире, окнами выходящей на Тарпейскую скалу, смиренно принимал глумливые упреки современников в недостаточной точности прогнозов: случалось ошибаться и сивиллам. Впрочем, еще через полвека его пророчество стало сбываться самым прямым образом, и музыка неожиданно оказалась в России делом жизни и смерти.

Тяжелый рок (уже в заголовке явления намекавший русской предсказательной омонимией на нешуточность ауспиций) зародился, как известно, где-то в британских и американских рабочих кварталах в те плосковатые годы нашей истории, когда голубоглазые комбайнеры еще бороздили бескрайние поля между Клайпедой и Херсоном под влюбленными взорами аллегорически полногрудых доярок. Чуть позже, когда поворотный круг истории приготовился сместить эти благостные декорации, явив на их месте дымящиеся руины, божественные звуки перенеслись чрез железный занавес и чуть выдыхающийся побег heavy metal rock’a оказался привит к нашему пустившемуся в рост дичку. Благодарение небесам, что в массе своей мы не знали английского языка и не мо-гли оценить сугубую незамысловатость текстов: русский школьник со своей врожденной волчьей серьезностью готов простить что угодно, кроме простоты (каламбур почти невольный). В первый и, вероятно, в последний раз за русскую историю музыка стала общим народным деланием, не насаждаемым сверху (заставку «Пионерской зорьки» знали поголовно, но кто стал бы крутить ее на проигрывателе), а проросшим из самой глубины национального духа. «Дай мне, на что опереться в моем разрушенном мире», — воскликнула юная душа. Ответом прозвучали первые аккорды тринадцатиминутной великолепной «Rime of The Ancient Mariner» группы «Iron Maiden», истинного гимна эпохи: да, мы (по крайней мере, в массе своей), и не слыхали в те годы о Кольридже, но дух культуры, который дышит где хочет, предпочел предстать перед первым послесоветским поколением именно в таком обличье.

На несколько лет музыкальные пристрастия сделались не просто главным, но единственным способом самоидентификации для лиц возрастом от двенадцати до двадцати: вопрос «что слушаешь» сменил сакраментальный, державшийся веками «с какого ты района», хотя неверный ответ по-прежнему грозил самыми плачевными последствиями. Английские названия, с трудом просачиваясь через не по возрасту огрубевшие носоглотки, служили шиболетом и охранной грамотой; новое явление Эвтерпы было обставлено эмблематически: ее служители носили длинные волосы, джинсовые или кожаные жилетки, металлические цепи и браслеты. В полном соответствии с учением покойного Иванова, зрители и слушатели сами вовлекались в оргиастическое действо — и по всему пространству исчезающей страны, хотя и с семидесятилетним опозданием расцвели-таки долгожданные фимелы и орхестры — школьные рок-группы, вплетающие свои голоса и мелодии во всенародный дионисийский хор.