Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич

Телевизор же он снес к соседу, потому что не хотел ее, свою жену, подвергать опасности, — оставшиеся еще на свободе шпионы вполне могли проследить как-то передвижения телевизора, и тогда ей было бы не сдобровать.

Арестовали ее после того, как Алексей Дмитриевич точно установил, что ни в каком КГБ ее муж не работал — ни в обычном, ни в засекреченном.

Потом уже открылось, что эта дура действительно верила, будто ее муж охотится за шпионами. Что початый флакон одеколона и старый детский свитер — это тайное шпионское оборудование. Что телевизор КВН передает радиосигналы, по которым его можно запеленговать. Но ее это от справедливого возмездия не спасло.

Из всех этих ее слов полезным оказалось, что убийца в Казани и через три дня должен вернуться. Сыщики разработали целый план, как его арестовывать, — даже несколько планов. Один из них состоял в том, чтобы брать его прямо на вокзале, как только выйдет из поезда. Но чтобы так сделать, нужен был кто-то знающий убийцу в лицо. Жену его на вокзал везти было рискованно, потому что она могла подать какой-нибудь условный знак, и тогда преступнику удалось бы скрыться. Пригодились бы соседи по дому, но тут была опасность, что преступник соседа заметит раньше, чем тот его, и опять же скроется, почуяв недоброе. А вот если бы родители согласились отпустить кого-то из нас двоих — меня или Фролыча, то тогда вполне могло бы получиться.

Мои родители от этого предложения Алексея Дмитриевича вполне предсказуемо отказались. Уж чего там он вкручивал родителям Фролыча, я не знаю, но они согласились, и в положенное время приехала за Фролычем машина и повезла его на Казанский вокзал. Как мне потом рассказал Фролыч, там прямо на платформе, к которой должен был подойти казанский поезд, стоял газетный киоск, и его туда очень ловко запихнули, так что никто этого и не заметил.

Этот киоск с трех сторон был стеклянным, а стекла заклеены бумагой, но не до самого прилавка, а немного выше, так что ему всю платформу было очень хорошо видно. Еще в киоске находился милицейский сотрудник, который сразу Фролычу сказал, чтобы он внимательно следил за толпой, которая повалит из поезда, но, заметив Мосгаза, не вздумал орать и махать руками, а спокойно указал бы ему на преступника. Он тогда его в киоске оставит одного, но чтобы он никуда не смел вылезать и не шумел — за ним придут и отвезут домой.

Поезд из Казани пришел вовремя, и сразу же на перроне стало многолюдно: целая толпа вывалила из вагонов и двинулась к выходу с платформы. Но киоск находился как раз у начала платформы, да еще носильщики оставили около него сразу две тележки, поэтому пройти можно было только совсем рядом с киоском и не больше, чем по три человека в ряд, а если большие чемоданы, то и по два.

Фролыч сразу сообразил, что тележки оказались у киоска вовсе не случайно: это их не носильщики, а сыщики туда притащили, чтобы ему было легче разглядеть преступника.

Но эта сыщицкая затея оказалась ненужной, потому что произошла, по словам Фролыча, довольно-таки странная вещь. Он сразу же увидел преступника — вдруг вся заполнившая перрон толпа потеряла цвет и стала как в черно-белом кино, и только один-единственный человек остался как был: с розовым лицом, в сером зимнем пальто и коричневой кроличьей шапке, черных ботинках и с пузатым болотного цвета портфелем из кожезаменителя. Будто бы его специально для Фролыча высветил невидимый прожектор. Фролыч помнил, что орать и махать руками нельзя, поэтому просто ткнул в бок сидящего рядом милиционера, да так сильно, что тот ухнул голосом от неожиданности и весь скривился.

— Который? — спросил он, глядя на Фролыча с неудовольствием.

— С зеленым портфелем, — прошипел тот в ответ. — В сером пальто.

— Сидеть смирно, — приказал милиционер и пулей вылетел из ларька.

Как арестовывали Мосгаза Фролыч не видел, потому что с той стороны окно киоска было заклеено сплошняком. И скорее всего это было сделано очень скрытно и тихо, потому что, когда его выпустили, приезжая толпа уже рассосалась, и нигде не кучковались зеваки, обсуждавшие задержание. Вообще с этой самой минуты Мосгаз исчез для всех, будто бы его никогда и не было. С ним очень быстро — буквально за две недели — разобрались: приговорили к смертной казни и тут же расстреляли. Коротенькая заметка была в газетах — осужден, приговорен, приведен в исполнение.

Просто в то время не было принято рассусоливать в газетах насчет всяких убийц и маньяков, чтобы не волновать население. И наше участие во всей этой истории так и осталось тайной. Это сейчас про двух пацанов, с помощью которых удалось изловить кровавого убийцу, раззвонили бы везде где можно, да и по телевизору бы показывали целыми днями. А тогда был совсем другой порядок. Да и непонятно было в каких газетах про нас писать — «Правда» и «Известия» для этого не годились, для «Комсомолки» мы еще не вышли возрастом, а пугать Пионеров статьей про Мосгаза в «Пионерской правде» было совсем уж негоже.

Но и без награды мы не остались. Вернее, не мы, а Фролыч. Ему была выдана почетная грамота Московского уголовного розыска, да еще бумажка из Министерства внутренних дел, в которой ему объявлялась благодарность за содействие в задержании особо опасного преступника. Ни грамоты, ни бумажки с благодарностью мне увидеть так и не довелось, потому что дядя Петя их у Фролыча тут же отобрал и куда-то спрятал. Он сказал Фролычу, что такие документы никому нельзя показывать, и храниться они должны в надежном месте. Кому про них положено знать, те и так знают, а остальным это вовсе ни к чему.

Сперва Фролычу было передо мной не очень удобно, что он грамоту и благодарность получил, а я — нет, хотя это я, а не он, встречался с Мосгазом лицом к лицу, да и в том дворе, рядом с Уголком Дурова, мы с ним вдвоем были, но я его успокоил и сказал, что переживать тут не надо, потому что если бы не он, то Наум Павлович портрет Мосгаза в жизни бы не нарисовал, да и в киоске на опознании он был один и практически рисковал жизнью. Так что все справедливо. Фролыч очень обрадовался, что я так думаю, он меня обнял как тогда, на лестнице, и сказал, что я — настоящий друг и что он никогда этого не забудет, и всегда будет мне помогать и стоять за меня горой.

Но вот эти его слова, хоть и очень меня обрадовали, однако же, если честно, то мне все равно было здорово завидно, что у него такая грамота есть, а у меня нет, хотя я понимал, что завидовать лучшему и единственному другу нехорошо. Я впервые, пожалуй, испытал к дяде Пете какое-то теплое чувство, потому что он эти документы спрятал, и про них никто не знает, кроме тех, кому положено. Вроде как все по-старому, и мы опять на равных.

Тайну дядя Петя не сохранил, но к тому времени мы уже выросли, и глупая детская зависть меня уже перестала мучить. Когда Фролычу, как и всем советским гражданам, приходилось заполнять множество всяческих анкет и не раз писать автобиографию, он каждый раз вписывал туда, что награжден почетной грамотой МУРа и имеет благодарность от Министерства внутренних дел. Это очень помогало в жизни, несмотря на то, что ему с его происхождением и связями дяди Пети эта помощь не особенно была и нужна.

Еще одну вещь я хочу ко всей этой истории добавить. Впервые и у Фролыча, и у меня возникло странное ощущение, что с нами происходит что-то не очень понятное. Будто бы кто-то невидимый находится неподалеку и как-то влияет на события. Проводить Соболя именно нам поручают, хотя из нашего дома в классе еще шесть человек было. Лицо человека во дворе мы видеть не могли, но видели. Толпа на перроне была разноцветной, а потом — бац! — и стала черно-белой, будто бы специально для того, чтобы Фролыч мог сразу же Мосгаза опознать. Вроде как этот невидимка играет с нами в понятную только ему одному игру. Как капитан Немо на необитаемом острове подсовывал колонистам боеприпасы, инструменты, семена и все такое.

Квазимодо. Камень пятый

Следующая история, хотя ни с каким членовредительством не связанная, в нашей с Фролычем жизни оказалась определяющей. Определяющей в том смысле, что она окончательно сформировала вектор нашей биографии, который до этого однозначно зафиксирован не был.