Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра"

Литургия окончилась. Серега не знал, куда себя деть. Все смотрели на него, но он был чужой. Ему не хотелось делать и шага с этого клироса. Поискал глазами пухлого старика, который был в хоре за главного, но того увел в сторону дедок в телогрейке.

– Пожалуйста, пойдемте. Владыко вас просит, – похлопал Серегу по рукаву румяный парень в рясе.

Серега посмотрел на часы и понял, что теплоход ушел. Черт! Парень усмехнулся в жидкие усы.

– Мы вас потом отвезем.

Настоятель, тот, благообразный, говорил с ним в кабинете, сидя за столом. Предложил чаю. За спиной настоятеля висел портрет грозного старца с посохом.

– Игумен Дамаскин, великий подвижник. – Настоятель проследил за взглядом. – Все в жизни нашей от благодатной руки Господа происходит. Так он писал.

Чай согрел горло, Сереге стало легко, будто и не пропел литургию.

– А можно я у вас в хоре останусь?

Серега выложил про Загальского, Барбару, «планку» Мариинки. Осекся. Казалось, настоятель теперь знает о Сереге больше, чем он сам.

– Окончите обучение, тогда и приезжайте. Регенту, отцу Федору, вы понравились.

На пути к причалу Серега увидел кругленькую подпоясанную фигуру. Догнал отца Федора, осыпал вопросами: как смыкать связки, как то и как это.

– Вы, наверное, не знаете терминов, да?

Монах улыбнулся так, что Сереге стало стыдно. Прямо запечатало.

– Извините, я не то чтобы, но мне же надо учиться вашему распеву.

– Чтобы петь знаменно, надо жить знаменно, – тихо так ответил отец Федор.

Серега заметил, что этот монах говорил, не повышая голоса.

До Приозерска Серегу довезли на яхте настоятеля.

Возвратившись в Питер, Серега тренировался петь знаменно. Все на одной тональности. Звуку в студии было тесно, Серега уезжал за город, в Гатчину, бродил среди распускающихся деревьев, распевался, удивляясь, как долго держит исон. От Шикина отдалился, еле-еле тянул на зачеты.

Вернувшись с дипломом, поступив в иноки, Серега узнал, что отец Федор отмахивает в день по восемь километров, с Центрального на Смоленский скит и обратно, прислуживает старцу Власию. Говорили, он еще в восьмидесятые приехал отчитывать старца как бесноватого. Тогда вся Карелия устремлялась к святому отшельнику – верующие и неверующие. На острове разруха, монахи еще не вернулись, инвалидный дом закрылся. Отец Федор увез старца в Печоры, пещерный монастырь под Псковом. После, с первыми насельниками, вернулись оба. Только уже отец Федор у Власия в помощниках. Поначалу эта иерархия Сереге была непонятна, отец Федор пояснял, что есть духовно опытные люди, им многое открыто, они выше всех стоят.

Серега к старцу не рвался, исповедовался у настоятеля. Старался почаще провожать отца Федора на Смоленский, тому было к семидесяти, мучился диабетом и одышкой. Он давно негласно уступил Сереге регентство, но в дни, когда отец Федор хворал, певчие были рассеянными: пели одно, думали о другом. Голосами их Серега владел. Души певчих открывались только при отце Федоре.

Стараясь завоевать хористов, новоиспеченный регент пытался подражать. «По-федоровски» петь и говорить. Везде фальшивил.

Иосиф перекрестился на икону Иоанна Богослова, стоящую на тумбочке, – подарок настоятеля. Работа необычная, список с псковской древней иконы, писанной на доске. За темно-зеленым святым по пятам следует белоснежный ангел, крошечной ручкой подталкивая Иоанна прикрыть рот двумя перстами. Знак исихазма. Молчания. «Суть же и ина многа яже сотвори Иисус», – произнес Иосиф по памяти из евангелия от Иоанна.

Икона стояла прямо на рукописях с крюками, древних нотах, которые регент так и не вернул в Валаамский музей.

До пострига Серега ел за троих. Приучили в консе: для пения силы нужны, как на марафон, а он каждый день служил на клиросе. Голос не подводил. Регентование вытянул по книгам. Когда «Святитель Николай» привез первую партию волонтеров, монахи высыпали встречать, а он убежал в келью, спрятался. Показалось, что сейчас его увезут с острова, а голос останется здесь. Вспоминал, как отец мусолил шутку об оперных: голос занимает все пространство в голове, на мозги не остается. Голос занял не только всю Серегину голову, но поглотил его самого, он жил внутри своего голоса, как в келье, а тот – поселился на Валааме. Уедет Серега с острова, станет бездомным. Сиротой.

Разлуку с родителями он пережил легко.

Монашество Серега принял как само собой разумеющееся. Стал Иосифом. Похудел, спал мало. Как бы ни отнекивался отец Федор, он провожал старика на Смоленский. Тот шел, загребая ботинками, называя путь своим послушанием.

– Отец Федор, давай я настоятеля попрошу тебя ближе к храму разместить?

Отец Федор ему улыбался, ничего не отвечал.

– Ну, или к батюшке Власию обратимся: послушание тебе сменить. Ведь так же делают.

– Делают. Только с креста не сходят, с креста – снимают.

Поговорил он со старцем, только когда отпели отца Федора. Служба вышла нежная, акварельная, казалось, покровители валаамские, Сергий и Герман, плакали. Певчие хлюпали. Иосиф держал ноту ровно: как собраться на сцене, в консерватории им вдолбили прочно. На заупокойной ектении в голосе регента, теперь полноправного, благословленного настоятелем, проявилась «федоровская» тональность, подобная ветру над водой. Дуновения и не слышно, но рябь побежала. Подошел прощаться ко гробу: отец Федор лежал тучный, добрый. Тихо, благостно, как бывало при жизни. Иосиф не сдержался, заплакал. Просил прощенья, что не пошел в субботу с отцом Федором, музейщики древнюю нотную грамоту нашли, передали – хотелось изучить, попробовать исполнить. С крюками он еще в пору иночества освоился, владыко просил все собирать потихоньку, затем оформить: «Напечатаем, чтобы сохранить».

Иосиф выдернул ноты из-под иконы, ветхая бумага обиженно надорвалась. Упал на койку, закрыв рукописью лицо. Но все равно видел, как отец Федор, одышливый, грузный, забирается на холм к той сосне. Как Митрюхин, качаясь, в потемках пихает его в бок. Вот отец Федор делает еще шаг, валится на обочину, на мох. Лежит, а подняться не может.

Врач, когда утром привезли закоченевшего отца Федора, поставил двустороннюю пневмонию. К батюшке в палату принесли чудотворную икону, Богородицу, люди стояли под окнами амбулатории со свечами, молились весь день. «Монах уходит из мира, а мир идет за монахом», – говорил отец Федор, когда, приходя с литургии, они вместе видели хвост очереди к старцу. Во рту стало горько.

К вечеру отец Федор сгорел. Митрюхин сам пришел к настоятелю каяться. Тот его отпустил с Богом, а старец – нет. На заупокойной ектении старец сказал Митрюхину тихо, но все услышали: «Певчего убил, сам пой». Митрюхин этот, рыжий, носатый, в тот же день попросился на клирос. Вот тогда регент и пошел к старцу за разъяснением.

Точнее, пошел разбираться. Чего это в его хоре распоряжаются?

Обойдя очередь, поаминив, пихнул дверь – низкую, как и забитое косой перекладиной окошко. Из-за перекладины в хижине старца было темно. Отец Федор рассказывал, что не раз уговаривал ее оторвать, окно подновить, но старец ни за что не хотел.

Батюшка Власий не удивился гостю.

Регент начал с того, что хоть и уважает старца как сильного молитвенника, но каждый должен свое дело делать.

– Какое дело ты делаешь? – спросил Власий, будто не расслышал.

Пискнула в темном углу канарейка.

– Хором руковожу. Куда мне этого Митрюхина? Он же гудошник, мой хор, он…

– Твой хор? Во славу Господа мы все трудимся. А у него, сам знаешь, будут последние первыми. Ступай.

Всю обратную дорогу регент сопел, злился. Дошел до того места, где упал новопреставленный отец Федор: к дереву уже кто-то иконку прибил маленькую, Сергия и Германа. Показалось, желтая трава все так же примята там, где лежал его певчий, его учитель, сбитый этим Митрюхиным. Вот уж кто последний человек на острове. Ага, еще в солисты его назначьте мне. И, чего уж там, хор под него соберем!