Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич
Они усадили Лютера и встали друг против друга, переводя дыхание; с лица Центавра кое-где успела осыпаться пудра, запылив ему плечи и грудь, но начальник отдела не видел. Подведенные черным глаза его не выражали почти ничего, кроме давней усталости; однако же он с ловкостью перегнулся за барную стойку, что-то ткнул, и из глубины этажа раздалось выматывающее начало Перселловой «Бури», разливая в Никите медицинский холод. Вместе с музыкой перед ними возник и забряцал посудой кто-то из допризывников; никого не спросив, он скоро выставил на стойку десяток оранжевых шотов и подал Лютеру большую луженую кружку, от которой валил ватный пар. Никита не стал дожидаться и взял первый наперсток: будьте радостны, люди отдела, кто бы вам ни мешал в этом, и пусть ваша радость в конце концов станет и нашей, пусть мы тоже научимся ей. Потускневший без пудры Центавр ответно поднял стекляшку: скажем, мы принимаем твой не особенно тайный упрек, исполнитель, но не станем прятать глаза, потому что нам нравится видеть тебя; и как раз это мы научились у вас этой радости, как и другим: ты же слышишь, какая здесь музыка, или не веришь и ей? Ваши библиотекари, надышавшись бумажной трухой, думали, что своим отдаленным презрением объясняют нам наше ничтожество и понятно очерчивают наш вольер, но здесь-то и вышел их промах: это глядя на них мы взялись показать, что нам есть что придумать и чем удивить вас, вроде бы что-то видевших в жизни и от этого, как нам казалось, капризных, но на деле ведущихся на простые уловки, а точнее, на две самые простые: неизвестность и смерть; и мы, исполнитель, потрудились, чтобы дать вам и то и другое не в стишке, и не в песенке, и не в кино, как всем было бы проще, а как есть, без посредника, от которого вы всегда можете отмахнуться, если вам надоело. Мы вплотную придвинули к вам что влекло вас, и вы отозвались и включились, и республика в быстрое время переполнилась домыслами, вся оделась в опасную сказку; это к тебе и к альбомам приводят лишь самых удачливых, а мы всех допустили до нашего действа и сами уже на три четверти состоим из того, что о нас решили сожители, и мы благодарны за все. Вчерашний концерт был прекрасен, как и все до него, мы сидели в священном поту, но теперь твоя очередь быть в нашем доме внимательным зрителем, вот так подарок; вот и Лютер не смог оставаться сегодня не в деле и прибыл, как мы его ни отстраняли, а однажды прибудут, оставив гордость, и эти писатели странных стихов друг для друга и ни для кого, явятся по одному или вместе, и посмотрят на нас по-хорошему, и не станут кривляться, и ответят на самые глупые наши вопросы терпеливо, как собственным детям. И мы тоже расскажем им о себе хорошо и понятно, и они больше не станут думать о нас как о непоправимом врожденном увечье, и напишут об этом большие стихи, и не скроют их за чужими томами, как прежде, а прочтут на фонтанах, и, если республика скажет, что не до конца поняла их, перепишут их заново столько раз, сколько потребуется. Это муниципалы плевали на них, смеха ради признав инвалидное право писать что угодно при условии, что они никуда это не понесут, а республике унизительна такая сделка, и она не пожалеет сил, чтобы вырвать их из немоты. Он снова умолк, и Никита, поправив заснувшего Лютера, склонился к Центавру настолько, что лбом тронул белую пыль на плече: теперь так часто говорят за республику, что я перестал этим слишком смущаться; но вот только недавно мне повезло больше, и республика говорила со мною сама, без помощников, и я не сказал бы, что в этом была ощутимая прелесть. Голос ее не мужской и не женский, скорее невзрослый, тон завуческий, а слова если и не вранье, то глумление самого скверного свойства, о котором не хочется помнить. Центавр шумно вздохнул и приобнял его: кажется, исполнитель, нам не стоит больше тянуть; наверху все готово, и сам ты, похоже, готов; речь твоя удивительно совпадает с тем, что говорит теперь наш незадавшийся беглый, и это при том, что ты не продвинулся дальше первого выстрела. Так, ответил Никита и, вывернувшись из объятий, один за одним опрокинул оставшиеся на его половине наперстки; хвойный жар охватил его тело, и лицо потекло, как расплавленный воск; руки, которыми он тащил Лютера и готовился, если понадобится, задушить хотя бы Центавра, на время обмякли, как водоросли, но какой-то щелчок возле самой переносицы разбудил его и сдержал обволакивающий огонь. Центавр взял Никиту под локоть и мягко подтолкнул, указывая в пустоту справа от стойки; спящий Лютер немедля слез с кресла и, хлопая глазами, пошел вместе с ними, как будто медведь.
Никита не помнил про лестницу, на которой они оказались, пройдя небольшой промежуток; маленькие ступени ее были путано освещены с верхнего этажа. Сквозь оранжевую пленку, легшую на глаза, место приобрело вид пустой дискотеки; здесь они и покончат со мной, вдруг понял Никита, я не выйду наружу: если дать мне уйти, я сорву весь проект насчет книжников, а объявить меня в вестнике вдохновителем Глостера на побег будет изумительно просто; странно, что до сих пор это не было сделано. Что же, я приму что придется, только жаль, что соната моя недоделана, но хотя бы со смертью врача меня подстерегла напоследок нечаянная удача; хочется верить, они не пожгут все тетради на площади или на сцене ДК. На втором этаже был сплошной коридор без дверей, разукрашенный карамельными лилиями и красными акациями поверх старой советской зеленки; светильники, как он не сразу увидел, были вмурованы в пол, отчего это место казалось приземисто и влекло пригнуться. Глостер сидел в том конце на еще одном кресле, с руками, пристегнутыми к подлокотникам; при их появлении обе ладони его поднялись, словно прося посетителей не приближаться, но куда он глядит, Никите видно не было. Хорошо, сказал он про себя, если это последние метры, так будет красиво; может быть, потом они сцепят нас вместе, как семейство из газовой камеры, закатают в раствор и выставят вместо какой-то из муниципальных бабищ в острастку скучающим. Ну же, услышал он голос Центавра как откуда-то со двора, ступай, исполнитель, другого не будет; или ты передумал, как многие до тебя? На ходу Никиту вдруг повело, и он чуть не схватился за роспись, но выровнял шаг; Глостеровы кисти дрожали, как два свечных пламени, а глаза так и не проявлялись; он сидел в незнакомом пиджаке, все такой же большой, но такой уплощенный, что, если бы не живые ладони, Никита принял бы его за двойника из фанеры.
Было не на что сесть, и он опустился перед Глостером на корточки, а потом на колени, чтобы не повалиться; греко-римлянин будто бы без большого труда улыбнулся ему: ну вот и ты, сладкопевец, а то мне намекают на всякое; вообще из хорошего здесь, как это говорят и снаружи, один чай; то есть, конечно, их много, они еще не повторялись, но к этому нужен, конечно, хоть какой-нибудь вкус, а я ничему не обучен. Что это за пиджак на тебе, тихо спросил Никита, обернувшись к Центавру и Лютеру: рисовальщик сидел на полу, разложив на коленях альбом, и чем-то в нем скреб, а второй снова баюкал бокал с желтой лавой внутри, опершись на стену. Я не знаю, Никита, пожаловался Глостер, они одевают меня как хотят и не дают даже зеркала, а потом начинаются гости: я и подумать не мог, что ко мне так пойдут, хотя все это и выглядит чуть постановочно, но они еще тоже не всему научились. Я не всех до конца узнаю из‐за света, а они не подсказывают; поэтому больше молчу, чтобы никого не расстроить. Но не так давно они черт знает как отыскали тренера и привезли пристыдить меня; я и в этом бредовом свету разглядел его стойку и чуть было сам не пошел на него. Он, конечно, привел с собой эту черную дрянь, всю как маслом натертую, и дал мне понять, что она заменила меня совершенно и он добился с ней всего, что не вышло со мной; весь разговор эта туша все свешивалась из‐за него, поворачивалась, еще как-то скрипела, и я впервые попросил, чтобы моих посетителей выпроводили. Трисмегист был два раза и оба раза боролся со мной одними ногами: сжимал мне коленями бедра, а я разжимал; первый раз было мирно, как у пьяных друзей, а на следующий мне уже надоело, и я рванул так, что его увезли зашиваться. После этого, видишь, они пересадили меня, чтобы я ни до кого не доставал; здесь тепло, но тепло это никакое, как из магазина, и по ночам мыши спят у меня на ногах, хотя мне и сложно сказать, когда начинается ночь. Они не выводят меня даже в сад, хотя я говорил им, что мне интересно; жаль, что ты не отдельный, ты был бы со мною внимательнее. Где же все-таки мы проболтались, Никита, что они так волшебно накрыли нас, не пожалев твой концерт? Или они слишком знали нас, чтобы рассчитывать, что мы станем терпеть до последнего, пока эта жвачка из декретов и установок не затвердеет в один монолит? Я только надеюсь, Никита, у тебя не мелькает такого, что это я заложил нас; здесь со мной вообще ни о чем уже не говорят, а когда я пытаюсь заговорить сам, ставят музыку, от которой мне хочется выть, словно пальцем ведут по стеклу. При этом однажды они обмолвились, что якобы наш исполнитель рекомендовал эти одинаковые скрипки для работы с отпавшими перед отставкой; так вот, если они так тебе доверяют, не предложишь ли ты им что-либо другое, желательно клавишное, взамен этого струнного, объяснив, конечно, что так будет только надежней? Глостер выжидающе замолчал, и Никита, устав от кошмара, зарыдал так, что все влитое в баре подступило обратно и выплеснулось из него; оранжевая слякоть заляпала Глостеру туфли, и виновник принялся оттирать их раньше, чем собственный рот. Центавр, подскочив, потянул его встать, но Никита вырвался и отбросил его от себя: вы же все в нем сломали, все вынули! кто разрешил вам! он один что-то значил здесь, как бы ни ошибался! что ли вы не от скуки опаиваете его и потом выставляете, как какую-то куклу? будьте прокляты, сдохните! при муниципалах вы сидели по будкам с приемниками, там вас и нужно было заколотить; нет же, вас выпустили и впустили сюда, и теперь вы терзаете тех, кто всегда был сильнее, потому что мечтали об этом с самой первой проигранной драки, а потом всю жизнь делали вид, что на вас что-то там наросло, состоялось; провалитесь вы к вашим никчемным отцам, неспособные твари. Никита схватил руки Глостера, в ужасе отвернувшего лицо к стене, и, не разбираясь, стал отдирать их от кресла, но по коридору уже бежали тюремщики; тогда он развернул Глостера обратно к себе, и губами попал ему в губы, и повис так, впиваясь сильней и сильней, пока не распробовал кровь, и затрясся от жажды; его потащили за плечи, но губ было не оторвать, он вгрызался, как в яблоко; страшный удар пришелся ему между лопатками и еще один в тот же бок, что с утра, и Никита оплыл всем телом ниже подбородка, но губы держались; потом кто-то из них намотал на кулак его волосы и еще чьи-то ногти ужалили ухо; он закричал, и его как волной отнесло назад, проволокло по полу и отпустило; Глостер сидел теперь совсем далеко, неподвижный, как мертвое дерево, и только задранный в схватке воротник пиджака нарушал эту смерть, пока подошедший Центавр не поправил его. Никита попробовал опереться и встать, но боль опалила спину, и он тихо и не закрываясь заплакал; стоявшие над ним сделали шаг назад, и он со свистом втянул освободившийся воздух. Пятна тьмы толклись под потолком, из них сыпался мелкий дождь. Подберите его, приказал Центавр из‐за кресла, и несите на улицу, пусть отдохнет на траве; а отлежится, везите домой, и пусть Гленн пришлет врача потрезвее, не отбили ли вы ему камертон. Это не нужно, проблеял и закашлялся Никита, я ничего больше не напишу для республики, можете переломать мне все пальцы: у вас не должно быть музыки, и мне будет легче, если я уведу ее отсюда; в вашем саду есть маленький пруд, можно все кончить там, раз внутри уже так напачкано. Замолчи, сказал Центавр, не расставаясь с креслом, замолчи и уймись, исполнитель, достаточно; если ты не жалеешь себя, то хотя бы побереги остальных; что вы ждете, зеваки, почему он еще не внизу? Тьма опять ожила, и Никиту подняли на руках; он устал говорить, но молчать было больно, и он повторил, уносимый: я ничего больше не напишу, будьте прокляты, мне будет легче. Перед лестницей тюремщики замерли, словно не зная, как поместиться в проход; Никита прождал, сколько мог, но они все стояли, ни на что не решаясь. Опустите меня, вскрикнул он, я быстрей доползу до травы, чем вы что-нибудь сообразите; его сразу послушались, и, уже лежа на ледяной лестнице, Никита увидел, что путь вниз преграждает остриженный налысо мальчик на раскосых ногах, с куриными плечами и круглым как мяч животом, в одних трусах или шортах, измазанных черной землей.
