Любовь и пепел - Маклейн Пола

Полная беспокойства, я зашла в свой номер, закрыла дверь и задвинула засов.

Глава 14

На следующее утро меня разбудил бледный, безмятежный рассвет, за окном было тихо, абсолютно тихо. В номере похолодало, обогреватель за ночь остыл и стал ледяным. С третьего этажа проникали аромат хорошего кофе и резкий аппетитный запах яичницы с ветчиной, жарящейся на волшебной плите Сидни Франклина. Но какими бы головокружительно прекрасными ни были запахи, в этот раз мне не хотелось идти к ним в номер.

Я дотянулась до брюк, которые повесила на спинку стула, с бюро стянула льняную рубашку и шерстяной пиджак и спустилась вниз, намереваясь зайти в кафе напротив, хоть там меня, скорее всего, ожидала вчерашняя булочка, горький растворимый кофе и в лучшем случае апельсин.

Неделю назад, в такое же тихое, как это, утро, трое мужчин стояли возле окна кафе, когда внутри прогремел взрыв. Теперь окно было заклеено толстой коричневой бумагой и картоном. Внутри обломки убрали, а кровь отмыли. Я подошла к тому месту и ненадолго остановилась, думая об этих мужчинах. Наверное, у них были жены и дети, традиции и маленькие радости, а также будущее, которого они лишились. Ничего уже не вернуть и уж точно не отмыть, никакая уборка тут не поможет.

Я решила взять еду навынос, затем направилась к площади Пласа-Майор. Там, присев возле одного из больших фонарных столбов, я наблюдала, как голуби прилетают и улетают в каком-то особенном ритме, понятном только им. Чистильщики обуви установили свои аппараты по периметру всей площади, избегая мест, где в брусчатке появились новые воронки от снарядов. Я смотрела на них, пока пила кофе, чувствуя, как головная боль сжимает виски и основание черепа. Никак не получалось выбросить Эрнеста из головы. Воспоминания о его руках в моих волосах, запахе его кожи не отпускали и тревожили меня. Почти ничего не произошло, но и этого было достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Что сказать ему при следующей встрече? Что ему от меня нужно? Хотела ли я от него чего-то, в чем было стыдно признаться самой себе?

У меня не было ответов, да и не хотелось мне их знать. Решительно отогнав эти мысли, я встала и прошла через площадь. Мы договорились встретиться с Джинни в отеле «Палас», который переоборудовали в военный госпиталь. Фасад здания, казалось, принадлежал прежнему Мадриду: кремовый и величественный, как многоярусный свадебный торт. Однако, оказавшись внутри, я сразу же почувствовала резкий, едкий запах эфира, а вместе с ним более тяжелый и сложный запах людских страданий, болезней и крови.

Джинни ждала меня у стойки портье. Она была в тонком черном шерстяном пальто, дорогих золотых украшениях и туфлях на высоком каблуке. По правде говоря, все это больше подходило для модного Верхнего Ист-Сайда, чем для города, где идут военные действия, но Джинни мне нравилась, и я была ей благодарна за то, что она предложила познакомить меня с врачами и показать все вокруг, на случай если я потом захочу вернуться уже одна.

— Вчера была вечеринка, — сказала она, когда я подошла.

— Ты вообще спала?

— Почти нет, но я мало сплю. Слишком много мыслей.

— Да, понимаю, — согласилась я. — Даже без падающих бомб.

За фойе с аккуратной плетеной мебелью и столиками находился старый читальный зал отеля, переделанный в операционную. Повсюду было очень много простыней — одни заменяли перегородки, другие, разбросанные повсюду, создавали общее впечатление стерильности. Обычные обеденные столы превратились в хирургические. Из хрустальных светильников сделали операционные лампы, заменив лампочки с мягким, рассеянным светом на резкие и яркие. Со шкафов вдоль стен исчезли все книги, вместо них появились бинты, пенициллин и контрабандная перекись.

Джинни представила меня одному из хирургов, сказав, что я американская писательница и хочу как можно больше узнать о здешних условиях. Хирург был каталонцем средних лет, сдержанным, с грустным выражением лица и очень черными, изящно изогнутыми бровями.

— Тяжело работать в таких условиях, — сказал он. — Но еще тяжелее в поле. Моим коллегам на фронте в Теруэле, Джараме или в Бриуэге приходится справляться со многими вещами, в том числе с погодой. Так что у нас тут еще шикарные условия. — Он показал наверх, на убогую люстру, которая — я тоже это заметила — вдруг предстала маленьким чудом.

— Кем ты работал? — спросила я у него. — До всего этого.

— До? Я был ортопедом. Теперь я мастер на все руки, но и этого недостаточно.

Он отвел нас в палату для выздоравливающих на шестом этаже, где в коридоре, будто дрова, лежали окровавленные носилки. В комнатах было полно раненых: в небольшие, но чистые помещения удалось втиснуть по четыре или шесть коек. Солнечный свет проникал через высокие окна, падал на пол и прятался в углах, но приносил очень мало тепла.

Одним из раненых был жилистый, бородатый русский летчик. Его самолет сбили, и русский горел вместе с ним, но сумел спастись. Хотя «спастись» в его случае не совсем подходящее слово: кожа на руках, плечах и голове превратилась в грубые узлы и борозды, которые причиняли ему такую боль, что он не мог спать без огромных доз морфия. Глядя на него, мне хотелось плакать, но хватит ли слез, чтобы оплакать их всех?

У другого парня, канадского пехотинца Фишера, одна нога была в гипсе, ее примотали к здоровой. Он за всех остальных солдат в палате писал письма домой. Ему пришлось научиться делать это левой рукой, поскольку правую отняли выше локтя. У Фишера было круглое лицо и копна жестких взъерошенных рыжеватых волос. Он был довольно красивым.

— Вам обеим стоит сниматься в кино, — сказал он нам, оторвавшись от писем. — Я серьезно.

— Где тебя ранили?

— Прямо на улице… в университетском городке. Ужасно, правда?

— У вас там была военная подготовка?

— Это едва ли можно назвать подготовкой. Когда я приехал, нас забрали в маленькую деревушку на неделю, там мы замерзали насмерть и ели ослиное мясо. Когда-нибудь пробовали?

— Нет.

— И не пробуйте. На вкус, как дедушкин ботинок.

Он криво улыбнулся, а затем рассказал, как однажды конвой из интернациональных бригад приехал на тренировочную базу и, собрав сотни людей, вывез их на равнину к западу от Мадрида. Там их учили стрелять из винтовок Ремингтона, целясь в противоположный склон карьера.

— Я выстрелил раза три, максимум пять. Никогда раньше не держал оружия в руках. Потом они сказали, что этого достаточно и хватит переводить патроны, и мы вернулись в грузовики.

— И потом они отправили тебя воевать? — Я переводила взгляд с него на Джинни и каталонского доктора, но никто, кроме меня, не выглядел ошарашенным и даже удивленным. — Ты не злишься?

— А какой в этом смысл? Кроме того, я сам вызвался. Я знал, что здесь мне могут снести голову. Это же война.

— Почему ты на это пошел?

— Думаю, потому же, почему и все остальные. Я был так сильно взбешен и обескуражен происходящим, что не смог придумать, как еще помочь. Я только что выпустился из Университета Макгилла, но что меня могло бы ждать в будущем, если мир полетит к черту? Понимаешь? Я боялся, что после Испании может рухнуть и остальной мир, если мы сейчас не остановим Франко.

— Я тоже за это переживаю. Но тяжело умирать за идею, ведь правда?

— Умирать всегда тяжело. — Его лицо раскраснелось, ручка в левой руке подергивалась. — По крайней мере, мы выбрали правильную сторону.

Мы с Джинни осмотрели еще несколько комнат. В одной мальчик с обширной, глубокой раной на голове рисовал портрет другого мальчика осторожными, нежными штрихами. В другой французский солдат, чей живот был разорван взрывом и весь перемотан несколькими слоями бинтов, показал нам ветку мимозы, которую принесла ему хорошенькая венгерская медсестра. Он держал в руках розовый пушистый цветок и, поглаживая его большим пальцем, рассказал нам, что в Марселе есть дерево, рядом с домом его детства, у которого похожие цветки, и они, увядая, становятся липкими, как мех.