Спи, мой мальчик - Валантини Каролин
Алексис на экране завершил свое выступление, и публика энергично захлопала в ладоши. В кадре появился Марлоу. Это и вправду был он, тот самый человек с тяжелой поступью и массивным телосложением, образ которого в воспоминаниях Мадлен остался таким расплывчатым. Он встал за спиной Алексиса и положил руки ему на плечи. Профессор сердечно поздравил своего студента, говоря тем же глуховатым голосом и глядя многозначительным взором, и аплодисменты публики удвоились. Алексис опустил глаза и наклонил голову. Что-то неуловимое пробежало по лицу и телу сына Мадлен, в то время как основную часть кадра занимала внушительная фигура профессора. Казалось, Алексис то ли нагнулся вперед, то ли отпрянул; было трудно сказать наверняка. Нерешительность и замешательство в его поведении не укрылись от глаз Мадлен. Она не знала, что именно это было. Возможно, тень тревоги в сочетании с радостью. В любом случае, увиденное насторожило Мадлен, и ее мысли уцепились за этот проблеск едва уловимого движения, которое удалось ухватить видеокамере.
Изображение застыло. Запись подошла к концу. Мадлен снова очутилась в библиотеке, на одном из идеально выровненных стульев; она снова двигалась наугад во мраке мира и не находила ни единого ответа. Выступление, которое она только что посмотрела, состоялось за год до того необратимого прыжка, совершенного Алексисом перед самыми летними каникулами. Последними летними каникулами. Примерно тогда сын и начал вести себя как-то отстраненно. Мадлен принимала это за попытку закономерного отделения от семьи, за ожидаемое утверждение себя. Теперь же она засомневалась. Так ли все обстояло в действительности? Только ли в этом было дело? Могло ли это отчуждение быть вызвано чем-то другим, нежели робкой попыткой отъединиться от семьи и пойти собственной дорогой? От таких мыслей Мадлен начало трясти, потому что теперь она с ужасом понимала, что предчувствовала все это. В противовес всем теориям, инстинкт подсказывал ей, что нужно разбить стену, которую Алексис возводил между родителями и собой. Да, он всегда был человеком закрытым, и его обособление только усугубляло эту черту характера. Инстинкт шелестел, нашептывал, кричал, но Мадлен закрывала уши. Она не хотела уподобиться собственной матери, которая тревожилась из-за малейшей ерунды, она не хотела больше слышать упреков, которыми осыпал ее Пьер, называя курицей-наседкой. И вот Алексис умер. Возможно, она ошибалась, теперь она и сама не понимала, да и что можно понять теперь, когда между ней и телом ее сына стоит непреодолимая толща земли, этот безмолвный упрек, во сто крат более горький, чем все упреки живых людей? Холодящий вопрос торил себе дорожку к ее сердцу. Из самых лучших побуждений отпуская Алексиса на свободу, чему и кому она вверила его на самом деле? Каким таинственным теням, которые усилили неуверенность его движений, пугливость взгляда, нежелание разговаривать с отцом и матерью? Чего она не увидела? Что она запретила себе видеть? Мадлен била дрожь. Она встала и быстро вышла из комнаты. Ей нужно было немедленно уйти отсюда.
Лежа в полумраке мансардной комнаты, Алексис колеблется между сном и бодрствованием. Он угадывает тень Марлоу над своей головой, ощущает присутствие его внушительной фигуры в темноте, понимает, что профессор рассматривает его, полагая, что он уже крепко спит. Алексис не шевелится, дышит как спящий. Каждый вечер руки Марлоу приближаются чуть больше, касаются его волос, его лица. Профессор задевает одеяло, проводит ладонями по плечам, спине, бедрам своего студента. Алексис ждет, завороженный нереальностью происходящего. Это не Марлоу, это не Алексис, это все синеватая вечерняя мгла, это она разрешает пальцам преподавателя вот так исследовать его, вызывая вибрацию в его теле. Прикосновение напоминает помрачение, во рту вдруг ощущается какой-то прогорклый привкус, Алексис думает о коже Жюльет, но это здесь ни при чем. Сам того не желая, он хочет, чтобы эти руки забрались под одеяло, но сон не позволяет такого, он позволяет только ласку, похожую на биение крыльев, почти неощутимую. Дыхание Марлоу учащается. Снаружи стоит абсолютная тишина, изредка нарушаемая вскриками ночных птиц; ветер с реки, проникающий через полуприкрытое слуховое окно, охлаждает комнату, в которой внезапно стало так душно. Алексис заставляет себя сохранять неподвижность, но что-то в нем изменяется, приподнимает его, пробегает под кожей. Захваченный этим сновидением, которое стало тяжелым, как дыхание преподавателя, он вдруг словно бы улетает в беззвездную ночь. Вечер за вечером он караулит гулкие шаги. С приближением Марлоу воздух электризуется. Затем ночь уносит его. На восходе следующего дня в комнате светлеет. Никто ничего не знает, никто ничего не узнает, даже он сам, ну, или почти. Да и на самом деле ничего не происходит, если не считать беззвездной ночи и шороха крыльев. Утром Марлоу приветствует Алексиса так, словно они не встречались со вчерашнего вечера, и это действительно является единственной возможной правдой. Остается лишь одно напоминание, это дыхание профессора, его утренний запах, и Алексис отворачивается, стараясь держаться подальше, чтобы ничего не ощущать.
Потрясенная увиденным и пережитым, Мадлен вышла за ворота фермы, не оборачиваясь, добрела до реки и уселась на берегу. Дождалась, пока сердце угомонится, и долго-долго впитывала в себя отражение воды. Прозрачность потока напоминала ей глаза сына. Некая мозаика из деталей, ничтожно малых и в то же время чрезвычайно важных, начинала складываться в ее голове. Вот тяжелая поступь этой глыбы по имени Марлоу, вот кристальный разум Алексиса. Осознавал ли профессор, с каким студентом он имел дело? Чего он хотел — закалить молодого человека трудностями и тем самым помочь ему созреть или же, напротив, защитить его, предоставить ему укрытие? Понял ли он, насколько сильно Алексис нуждался в доверии, в том, чтобы ему дали время расправить крылья? Не слишком ли он на него давил? Нащупал ли он его слабости? Считался ли он с ними? Воспользовался ли он ими?
Мадлен запуталась в этой сети смыслов. Возможно, она никогда не узнает ответов на свои вопросы. Но она догадывалась, что между профессором и студентом сложились отношения ужасающего неравенства. Отдавали ли они себе в этом отчет? Можно ли за такое наказывать? Может ли человек умереть от восхищения?
Спустя долгое время, когда глаза устали смотреть на бликующие волны и заслезились, Мадлен встала, стряхнула траву со своих джинсов и направилась к мосту: время пришло.
Алексис стоит на берегу реки и смотрит на дорогу, которая убегает далеко вперед. Руки коченеют, он прячет ладони в карманы куртки. Он чувствует, что замерзает на этом бесконечно зеленом просторе. С некоторых пор он бледнеет и худеет. Теряет в весе из-за книг и размышлений.
Ему следует уйти. Эта ферма — настоящая западня. Неистощимая энергия удерживает его там, и он, кажется, утратил всяческую способность действовать самостоятельно. Что-то снимает с него все защитные слои, оставляя безоружным. Что-то сдирает с него кору, обрывает листву со всех его ветвей, дыхание рассыпается в присутствии Марлоу, под взглядом Марлоу. Алексис больше не ощущает полета собственных мыслей. Что же представляет собой эта сила притяжения, которой не подобрать названия? Хорошая ли она? Плохая ли?
Он мог бы удалиться от прибрежной полосы, углубиться в лес, больше не оборачиваться. Но тропа узка, она зажата между рекой и фермой. Что останется от него, если он уйдет? Он ведь больше не посещает почти никаких занятий. Алексис понимает, что должен, но ноги отказываются нести его туда. Возвращаясь в студенческий городок, он отсиживается в своей комнате. Что он скажет отцу, если дела и дальше пойдут вот так? А ведь отец рано или поздно заметит неладное. Что, если Алексис провалит экзамены, ведь занимается он только одним предметом? Ветер шелестит в верхушках деревьев. Зачарованный Алексис, чьи мечты и надежды окрасились невозможной двойственностью, делает шаг за шагом по дороге, которая вырисовывается перед ним. Ему вдруг хочется поговорить с матерью. Его вдруг охватывает ностальгия по запахам детства, по теплу родного дома. Кто он такой, вне своей мальчишеской кожи, вне своих привычных стен? В это самое мгновение Алексису кажется, что он всю жизнь топчется на месте. Он двигается по нити, по натянутым струнам виолончели, по кромке, по гофрированной бумаге. Запущенный, точно снаряд, в инертность существования, подбитый силой чужой гравитации. Он продолжает свое вращение по орбите, которая уже не является его орбитой. Как освободиться от этих законов тяготения? Сможет ли он дойти до моря?
