Снежный великан - Креллер Сьюзан

И когда в перерыве между двумя кусками кекса он услышал голос тети, он подумал, что ее слова не имеют к нему никакого отношения — какая разница, о чем спрашивают какие-то опрысканные духами тети. И действительно, она только смотрела на него, но обращалась ко всем присутствующим.

— Ну? — спросила она с едва заметным лукавым блеском в глазах. — Как дела? У него уже есть подружка?

И Адриан весь покраснел, внутри и снаружи, его чуть было не стошнило — прямо в рождественские кофейные чашки, Адриан Тайс, незабвенный, хотел умереть, и плакать, и спать, и никогда больше не возвращаться (все равно откуда); красный как рак, он молчал, а его тетя прокуренным голосом сама ответила на свой вопрос:

— Да, парнишка, женщины — это не про тебя, пока вы далеки друг от друга, верно?

Старики из вежливости посмеялись, отец Адриана неловко присоединился к ним, и только мать уставилась на свою кофейную чашку и ничего не сказала.

Но тетя не остановилась: в ней всегда было что-то безжалостное, и она тщетно пыталась это спрятать под облаками духов и слишком пестрыми платьями.

— Парнишка, — сказала она, — да у тебя, наверное, и времени не остается на женщин, а? То и дело приходится записываться на прием к эндокринологу?

Мать Адриана намеренно громко уронила ложку на стол, и ее сын мог предположить, что с большим удовольствием она бы швырнула эту ложку — а еще лучше весь набор столовых приборов — сестре в голову. Отношения между ними и без того оставляли желать лучшего, прежде всего потому, что мать Адриана была выше сестры на полторы головы. И хотя она смогла простить Бога, так и не остановившего ее рост, она все еще обижалась на сестру за то, что та была нормального роста и не унаследовала гены своего огромного, уже усопшего и превратившегося в пепел отца.

— Ирена, — сказала она с жалобным лицом, так как выглядеть строгой у нее не получалось. — Ирена! Не сегодня!

— Но ведь Адриан сам хотел… должен был… эту гормональную терапию…

На этот раз матери Адриана удалось отразить во взгляде хоть что-то похожее на презрение:

— Парень… еще не готов. Он должен беречь себя.

Она буквально выдавила из себя эти слова и поспешно добавила:

— Так, а теперь ешьте, нам уже пора в церковь.

И Адриан подумал: «Парень». Противоположность Метру девяносто.

Он не мог даже предположить, о чем в этот момент думали остальные, — все молчали, пили кофе и не знали, куда деть свои празднично-помрачневшие взгляды. Только отец Адриана попробовал рассказать сложный для понимания анекдот, типичный для профессора истории: что-то связанное с нацистским приветствием и воспалением локтевого сустава — профессиональным заболеванием теннисистов. Но никто за столом не засмеялся, все поглощали рождественский кекс, запивая его кофе, и Адриан заметил, как лицо отца покрылось красными пятнами — так происходило всегда, когда его шутка не имела успеха.

Позже, когда мать, тетя и бабушка Адриана отправились в церковь, он пошел на кухню, встал на своих натруженных длинных ногах у двери, ведущей на террасу, и сделал то, чего не делал уже целую вечность.

Он посмотрел в сторону соседнего дома.

На кухонное окно семьи Мараун.

Он всегда сожалел, что нельзя было увидеть, кто прямо сейчас находился на соседской кухне: дома-близнецы просто не были созданы для подобной слежки. Вот и теперь он не смог рассмотреть ничего, кроме слабого света в окне: возможно, миссис снова читала по ошибке извещения о смерти, или псевдосестра, приехавшая на Рождество, воровала ванильную сигаретку, или Стелла сидела за кухонным столом и округлым почерком выводила надпись на ярлычке к подарку: «Для миссис»; а может быть, она вообще ничего не писала — просто сидела за столом и черпала ложечкой шоколадный крем из стаканчика. Предположим, Стелла…

Стелла.

Стелла Мараун.

Среднего роста — ее больше нет.

Нет;

Адриан стоял у двери и думал о том, чего больше никогда не будет: об огромных подарках Стеллы, об уродливой комнатной пальме из пластика, о гигантской трехсотграммовой плитке шоколада с кусочками печенья внутри, об огромном постере с Кинг-Конгом и о самом приятном — компакт-диске, полученном в позапрошлом году.

Они сидели на ковре в его комнате и обменивались подарками, и Адриан впервые решился вручить Стелле рисунок ее собственной ладошки; в свою очередь, та дала ему крошечный пакетик — слишком маленький, чтобы считаться огромным подарком.

Адриан, прижимавший ладони к стеклянной двери, снова увидел себя сидящим на полу рядом со Стеллой, которая указательным пальчиком гладила рисунок своей ладошки, а потом неожиданно резко повернулась к соседу, чтобы обеими руками взять его лицо и притянуть к себе.

Между ними осталось расстояние так и не состоявшегося поцелуя.

Самое большое расстояние из всех возможных.

И даже сейчас Адриан хорошо помнил, каким теплым было лицо Стеллы и как от нее пахло леденцами от кашля; и еще — он помнил волну страстного желания и страха, одновременно сладостную и причиняющую боль, лихорадочно бьющееся сердце. Позже он распаковал пакетик и нашел там этот компакт-диск, на котором было написано: «The Tallest Man on Earth» [5].

Это был псевдоним одного певца [6], и хотя его голос был похож на надтреснутый голос Микки-Мауса, Адриан всю ночь слушал его песни, грустные и пробуждающие несбыточные желания. Однажды, поздно вечером, отец крикнул через закрытую дверь: «О, Боб Дилан, великий певец!» — и это заставило Адриана рассмеяться, но песни так и остались печальными. Слушая каждую из них, Адриан замечал, что он сам не грустил. Он, Адриан Тайс, которого едва не поцеловала Стелла Мараун — она держала его за щеки, дышала ему в лицо и осторожно втолкнула его в новый, неизведанный мир страстей.

Стекло.

Оно было холодным.

Адриан почувствовал, что стучит в дверь: бьет ладонями по стеклу и не плачет — просто у него аллергия на домашнюю пыль, на рождественский кекс. Аллергические слезы текли по подбородку, но он смахивал их — и бил, бил по двери; и черт побери, потом она пришла бы без единого слова, черт побери, потом она пришла бы без подарка, потом, а сейчас… сейчас она притягивает к себе лицо другого.

На террасе лежал толстый слой только что выпавшего снега, на нем не было ни следа. Сейчас стояла ясная погода, но утром по радио рекомендовали отказаться от пикников, от купания в ледяной воде и от костюма Санта-Клауса с короткими рукавами, так как ожидался самый холодный день в году, минус столько-то градусов. Но какое Адриану дело до холода и неудачных шуток радиоведущего!

Никакого.

Сегодня он все равно не выйдет на улицу: в сочельник это не очень хорошее укрытие, даже если идти очень быстро. Первую половину дня Адриан бродил по городку, по проселочным дорогам, по окрестным холмам, и уже тогда он ощутил самый холодный холод, он ужасно замерз даже в шапке и с шарфом, — нет, сегодня он все равно больше не выйдет на улицу.

Из гостиной до него донеслись голоса. Кажется, отец и его родители разговорились: с тех пор как остальные ушли в церковь, дома то и дело кто-то смеялся или весело повышал голос, кроме того, какие-то рождественские хоры провозглашали свои послания, разносившиеся по всему дому: ра-дуй-ся, ра-дуй-ся! Но Адриан совсем не радовался, Адриан уже целую вечность не видел Стеллу.

Он открыл дверь, ведущую на террасу, — и тут же поспешил ее закрыть: его грудь и голову сковал страшный холод. Дверь дома семьи Мараун тоже быстро открылась и снова закрылась — ясно, она была не заперта. Адриан все еще ощущал ледяную руку холода на своем лице и продолжал с тоской смотреть на соседский дом.

Он так и стоял — долго, бесконечно долго. И время тоже остановилось: он смотрел — и ничего не видел, дышал — и не замечал, что дышит, и в какой-то момент позади него прокричали:

— Пойдем, пора дарить рождественские подарки!