Баловни судьбы - Кристенсен Марта

И увидел, что губы Йохана скривились в нагловатой улыбке, которая тогда, на карнавале, так гармонировала с его кружевными манжетами и надушенными волосами. И услышал в ответ: «Да ладно! Он все-таки делает свое дело. Что бы об этом ни думали».

Малышка повернулась во сне. Мягкий полумрак постепенно сгущался, уступая место плотной темноте. Мир и покой окружали его.

Пусть только попробуют сделать из меня второго Януса, думал он. Пусть только попробуют. Я в такие игры не играю.

И то, что он додумал эту мысль до конца, словно бы принесло ему облегчение.

Умей давать сдачи, Аннерс!

— — —

— Может, заскочишь к нам после отбоя? — сказал Клэс, и он, попытавшись сделать вид, будто привык получать подобные приглашения, не сумел скрыть своей радости и, задыхаясь от волнения, поспешил ответить:

— Конечно, заскочу!

И вот он здесь. Сидит на койке Клэса, подложив под спину подушку и поставив на пол возле себя бутылку пива. На другом конце кровати — Микаэль, а на верхней койке болтает ногами Бондо. Сам Клэс расположился в удобном кресле, положив ноги на столик у окна.

Он медленными глотками пил пиво, когда другие прикладывались к бутылкам, смеялся, когда смеялись другие, и, расслабленный, успокоившийся, каждым своим нервом ощущал, насколько близок им. Он находился в интернате уже больше полугода и вот наконец сблизился с ними. И сейчас чувствовал себя так, словно влез в старый, давно не ношенный удобный свитер. Все было, как и должно быть: знакомо и привычно, как бывало прежде, в светлые периоды его жизни.

Он снова был членом небольшой, крепко спаянной компании, послушный воле вожака, готовый не моргнув глазом выполнить любой приказ, а в награду пользоваться защитой и благосклонностью этого вожака. Когда-то вожаком был Ян, в другой раз — Джон, в третий — Ким, но в общем это всегда был как бы один и тот же парень с сильным, независимым характером. Он шел впереди, и остальные следовали за ним послушно, без колебаний, не обращая ни малейшего внимания на то, какими опасными путями они шли и куда вели эти пути. Словно собака у ноги хозяина. Как можно ближе к этому самому Джону, или Яну, или Киму, одобрительная ухмылка которого согревает душу. Чего только не сделаешь ради этой улыбки, ради того, чтобы сидеть в каком-нибудь потайном, запретном месте, не сводя глаз с этого парня и чувствуя себя одним из его приближенных.

Пока это было возможно. Только всему приходит конец. Всякий раз его разлучали с ними, окончательно и бесповоротно: Яна отсылали в одно место, его — в другое, Джона — налево, его — направо.

Ян был первым, и, вспоминая об их совместных похождениях в родном городе, он не мог отделаться от ощущения, будто у него стынут руки и течет из носу, потому что чаще всего ему выпадало долго мерзнуть на стреме. Пока они не попались и их не разлучили, его и Яна. Тони очутился в Тьёрнехойе. Здание пропахло линолеумом, жидким мылом для субботней стирки и капустным шницелем — даже маленький кусочек этого всегдашнего шницеля комом застревал в горле, и проглотить его не было никакой мочи. По оконным стеклам текли струи дождя: в Тьёрнехойе почему-то без конца шел дождь.

А когда он пробыл там уже довольно долго и перешел в старшую группу, появился Джон. Как-то вечером, когда они ворвались в столовую на ужин, им представили нового воспитанника и попросили на первых порах относиться к нему повнимательней, чтобы он не скучал. Услышав это, Джон еле заметно, тонко улыбнулся, словно показывая, что цену себе знает и никто ему не нужен. И все-таки он, Тони, ему понадобился. Они забирались в сарай, набитый садовым инструментом, приносили запрещенные сигареты и запрещенное пиво. Столь же часто, как их выгоняли оттуда, они снова встречались там. Приятно было сидеть в этом сарае, слушая стук дождя по железной крыше и чувствуя холод цементного пола сквозь старые дырявые мешки, на которых они устраивались. А ночные набеги на опустевшие к осени дачи?! Настоящее приключение, наполнявшее душу бурной, тревожной радостью, от которой сосало под ложечкой даже много часов спустя.

А потом они попались. Они стояли в кабинете, и Джон, когда ему объявили о переводе в другое место, снова улыбнулся едва заметной, тонкой улыбкой.

«И тебе, Тони, пожалуй, надо сменить обстановку», — оказала директриса.

И, попытавшись изобразить точно такую же улыбку, он подумал, что ему абсолютно наплевать, куда его упекут, только бы вместе с Джоном. Однако ему следовало знать, что этого не будет.

Его отдали на воспитание в семью садовника, у которого было трое детей. Для того чтобы он легче освоился в новой обстановке и не отличался от жителей поселка, ему выдали три пары новых джинсов, две рубашки и сверкающий краской новый велосипед, и жена садовника заметила, что таких прекрасных вещей им никогда своим детям не купить, ну, а у государства деньги, конечно, найдутся. Жить в семье садовника было невыносимо скучно. В школе ребята смеялись над его речью, непохожей на местный диалект. А когда приходили гости, его звали в гостиную поздороваться, и жена садовника, говорила: «Это вот Тони, он уже немножко исправился». И гости разглядывали его, как необычное, редкое животное, а когда он, выйдя из комнаты, закрывал за собой дверь, понижали голоса до шепота.

Здесь было хуже, чем в Тьёрнехойе, и хуже, чем дома, у матери, где он в одиночестве коротал субботние вечера. Но однажды в классе появился новый ученик, учитель его побаивался и вел себя с ним довольно осторожно, не как с остальными. Хотя тот спокойно сидел на своем месте, занимался своими делами, а на переменах в первые дни держался в сторонке, не делая попыток свести с кем-то знакомство. А потом наступила та самая перемена, когда он вдруг пересек школьный двор, подошел к нему, к Тони, окинул его изучающим взглядом и, видимо удовлетворенный результатами осмотра, коротко кивнул.

«После уроков покажу кое-что интересное», — сказал он.

Это был Ким, и вскоре вокруг него уже образовалась небольшая, тесная компания. Как было здорово летними ночами забираться в лавочку местного торговца, и разве казался долгим путь в соседний поселок, куда они отправлялись на велосипедах и где тоже был подходящий магазинчик да еще бензоколонка, в помещении которой стоял письменный стол с встроенным сейфом. Был там и полоумный заправщик, однажды вечером он устроил им в темноте засаду, так что пришлось ему накостылять. А потом это случилось еще раз, и жена садовника сказала: «Ну вот, пожалуйста, вы только посмотрите! Так-то, наверно, всегда и бывает, когда с такими типами хорошо обращаются». И его разлучили с Кимом.

На сей раз он попал в Эгелунд, и там, в Эгелунде, не было никакого Яна-Джона-Кима, потому он и не влип ни в какую историю. Им здесь были в высшей степени довольны, настолько довольны, что решили перевести в другое место, получше. Однажды вечером директор привез его домой к матери, и следом за ними в квартире появилась инспектриса из местной детской комиссии. Целая компания собралась, и инспектрисе приспичило сварить кофе.

«Я пойду на кухню и приготовлю нам по чашечке кофе, — сказала она. — За чашкой кофе и беседовать приятней».

Наверное, она думала, что пара чашек кофе приведет мать в чувство, а может быть, ни она, ни директор даже не подозревали, до чего пьяна была мать.

«Скажите, фру Хансен, — начал директор, — вам бы, конечно, хотелось, чтобы Тони вернулся в город? Ведь тогда вы могли бы чаще видеться. Он бы навещал вас, когда захочет и когда вы захотите и у вас будет для этого время, не так ли?»

Мать перевела мутный взгляд с директора на Тони, потом снова на директора.

«Что нужно этой в моей кухне?» — спросила она, и инспектриса со своей неизменной улыбкой тотчас появилась в дверях.

«Я только сварю нам по чашечке кофе, фру Хансен, — бодро произнесла она, — и дело пойдет веселей».

«Ах, вот как, — пробормотала мать, глядя на нее бессмысленным взглядом. — Что ж это за дело, черт побери, которое пойдет веселей? У тебя есть закурить, Тони? — И, обращаясь к директору, пояснила: — Это мой сын, Тони. Тони Малыш».