Иэн Макьюэн - Солнечная
В конце концов голод и желание выпить выгнали его из каюты. После речи Пикетта Биэрд не успел выбраться из своего угла, чтобы сесть рядом со Стеллой Полкингхорн, и ему досталось место между переборкой и знаменитым ледяным скульптором с Майорки по имени Хесус, пожилым человеком со скорбным лицом и загнутыми кверху желтовато-белыми усами. От него пахло душистыми сигарами, и говорил он сиплым клаксонным голосом – так, наверное, должен был бы рычать плюшевый медвежонок. После того как они представились друг другу, Биэрд высказал предположение, что на Балеарских островах такая профессия, вероятно, связана с трудностями. Хесус объяснил, что в старое время поставщики льда с гор летом снабжали рыботорговцев громадными глыбами льда – тогда-то его дед и овладел этим искусством, он передал его сыну, а тот – своему. Хесус выиграл много конкурсов ледяной скульптуры в разных городах мира (последний триумф был в Эр-Рияде), а специальность его – пингвины. В свободное от скульптуры время он импортирует виски, у него четыре сына и пять дочерей; двадцать лет назад он основал школу для слепых детей около порта Андратх. Его жена и двое сыновей держат оливковую и виноградную плантацию в Трамунтане, в прибрежных горах, в пятнадцати километрах к югу от Полленсы, недалеко от знаменитой Пещеры ведьм. Боль потихоньку отпускала, болеутоляющее произвело сильное эйфорическое действие. Биэрд в жизни не ел ничего вкуснее этого бифштекса. В его распоряжении был картофель фри, зеленый салат и красное вино. И Хесус – он никогда не встречал человека с таким именем, хотя знал, что оно распространено в Испании, – Хесус казался ему таким интересным человеком, каких он не видел уже много лет.
В ответ на взаимный вопрос Биэрд сказал, что он физик-теоретик. В его ушах это давно звучало ложью. Скульптор помолчал, вероятно оживляя в уме свой английский, потом задал неожиданный вопрос. Сеньор Биэрд извинит необразованному человеку его наивность и невежество, но вот странная реальность, описываемая квантовой механикой, она в самом деле представляет собой реальный мир или это просто система, которая приносит результаты? Заразившись майоркской учтивостью, Биэрд выразил восхищение вопросом. Он сам не мог бы сформулировать его лучше, ибо вопрос этот нацелен в самую сердцевину квантовой теории. Этот вопрос много лет занимал мысли Эйнштейна и привел его к выводу, что теория корректна, но неполна. Интуитивно он не мог примириться с тем, что без наблюдателя нет реальности или что реальность определяется наблюдателем, как утверждал Бор и остальные. Памятна его фраза о том, что вне нас имеет место «реальная фактическая ситуация». «Когда наблюдает мышь, – спросил он однажды, – меняет ли это состояние Вселенной?» Из квантовой механики, по-видимому, вытекает, что, измеряя состояние одной частицы, мы можем мгновенно изменить состояние другой, даже если она далеко. На взгляд Эйнштейна, это «спиритуализм», это «призрачное дальнодействие», поскольку ничто не может распространяться быстрее скорости света. Реалист Биэрд сочувствовал Эйнштейну в его долгом проигранном споре с блестящей плеядой пионеров квантовой механики; но надо признать: эксперименты показывают, что действительно возможны призрачные корреляции на большом расстоянии, и структура реальности в малых и очень больших масштабах бросает вызов здравому смыслу. Эйнштейн был, кроме того, убежден, что математика, необходимая для описания Вселенной, окажется в конце концов изящной и сравнительно простой. Но еще при его жизни были открыты две новые фундаментальные силы, картина усложнилась из-за неопрятного набора новых частиц и античастиц, а также воображаемой многомерности мира и разного рода вымученных попыток все это совместить. Биэрд, однако, надеялся, что многое еще будет проясняться и в конце концов явится гений, который даст всеобъемлющую теорию в формулировке изумительной красоты. После многих лет (это была его маленькая шутка, и он доверительно положил ладонь на худую руку Хесуса) он, Биэрд, окончательно потерял надежду стать тем смертным, который отыщет этот Грааль.
Говорил он все это под гомон двадцати климатических художников, принявшихся за вино, пока убирались тарелки. Хесус не понял или не захотел услышать самоиронии и, повернув печальное обвисшее лицо, чтобы окинуть взглядом сидящих, торжественно сказал, что отречься от надежды на любом этапе жизни – ошибка. Все его лучшие пингвины, самые жизненно правдивые и самые выразительные в отношении формы, изваяны в последние два года, а недавно он взялся за белых медведей, животных, которым особенно угрожает потепление, – а ведь было время, когда его творческие возможности не позволяли справиться с этой темой. По его скромному мнению, очень важно никогда не терять веру в возможность глубоких внутренних перемен. И конечно, такой ученый, как сеньор Биэрд, должен стремиться к созданию этой теории, этой красоты, ибо что такое жизнь без высоких целей?
Мог ли Биэрд признаться Хесусу, что давно не занимается серьезной наукой и не верит в глубокие внутренние перемены. Только в медленный внутренний и внешний распад. Он вернул разговор в более безопасное русло: соотношение пингвина и белого медведя в плане ледяной скульптуры. Однако настроение у него упало, действие болеутоляющих слабело, вино – то же самое вино – теперь казалось водянистым и резким, а веселье вокруг напоминало ему, что брак его кончился. Он устал и чувствовал себя слишком циничным, чтобы продолжать общение. Оживленность его в беседе оказалась искусственной, следствием шока, лекарств и алкоголя.
Он закончил разговор, пожелал Хесусу спокойной ночи и, бормоча извинения, стал протискиваться между столами к проходу. Все разговоры, мимо которых он проходил, были об искусстве и изменении климата. За соседним столом женщина-хореограф, которую он раньше не заметил, элегантная и красивая, преисполненная энтузиазма, описывала с французским акцентом задуманный ею геометрический танец на льду. Биэрд не мог этого вынести; их оптимизм угнетал его. Все, кроме него, были обеспокоены глобальным потеплением, и все веселились, он один был мрачен. Скорей туда, где тихо и темно, – до остального ему не было дела.
Он долго лежал на койке в своей душной каюте и не мог уснуть из-за пульсации в паху – сердцебиение как будто переместилось туда. Он слушал голоса и смех и спрашивал себя, продлится ли его мизантропия всю неделю. Мысль о вертолете, он понял теперь, была абсурдна. Оторвавшись от своей жизни в далеком Белсайз-Парке ради этой безжизненной пустыни, он с небывалой ясностью осознал идиотизм своего существования. Патриция, Тарпин, Центр и прочие псевдоработы – маскировка своей никчемности. Что такое жизнь без высоких целей? Ответ был именно такой – еще одна ночь незапоминающихся бессонных мыслей.
