Рэй Брэдбери - Давайте все убьём Констанцию
— Раттиган! Она его убила. Погодите! — Она схватила меня за рукав.
Потому что я поднялся на ноги.
— Сядьте, — выдавила она из себя. — Я не убийство имела в виду. Но она его убила.
Похолодев, я снова опустился на скамью. Крамли отступил. Она сжала мой локоть и понизила голос.
— Она бывала здесь, иногда по три раза на дню, в исповедальне, шептала, потом бесновалась. Когда она уходила, бедный отец Раттиган выглядел совсем измотанным (но она норовила не уйти первой, а остаться, пока он не вывалится, чуть живой), есть не мог, хватался за спиртное. Она бушевала в одиночестве. Позднее я заходила проверить: в исповедальне бывало пусто. Но в воздухе стоял запах, как после удара молнии. Она все кричала одно и то же.
— Что?
— «Я их убиваю, убиваю! — орала. — И буду убивать, пока всех не перебью. Помоги мне их убить, благослови их души! Тогда я убью остальных. Всех! Долой их, прочь из моей жизни! Тогда, отче, — вопила она, — я избавлюсь, очищу себя! Но помоги мне их похоронить, так чтобы они не вернулись! Помоги!»
«Прочь! Убирайся! — кричал отец Раттиган. — Боже, чего ты от меня требуешь?»
«Помоги мне от них избавиться, помолись, чтобы они не возвращались, лежали в могиле! Скажи да».
«Вон!» — крикнул отец, и у нее изо рта полились ругательства.
— Какие?
— Она сказала: «Тогда будь ты проклят, проклят, провались ты в ад!» Орала так громко, что народ побежал из церкви. Я слышала ее плач. Отец Раттиган, наверное, был потрясен до глубины души. Потом в темноте прозвучали частые шаги. Я ждала, что отец Раттиган заговорит, что-нибудь скажет. Потом осмелилась открыть дверь. Он был там. И молчал, потому что… потому что умер.
По щекам секретарши полились слезы.
— Несчастный, — проговорила она. — Его сердце остановилось от этих ужасных слов — мое тоже чуть не остановилось. Мы должны найти эту жуткую женщину. Заставить ее взять свои слова обратно, чтобы он мог жить. Господи, что я говорю? Он лежал простертый, словно она выпустила из него кровь. Вы ее знаете? Расскажите ей, что она натворила. Ну вот сказано. Я сбросила с души камень, а вы думайте, куда пойти, как себя очистить. Это теперь не мое, а ваше дело, уж простите.
Я опустил глаза на свой костюм, словно ожидая увидеть на нем следы помоев.
Крамли пошел к исповедальне, открыл обе дверцы и всмотрелся во тьму. Присоединившись к нему, я втянул носом воздух.
— Чувствуете запах? — спросила Бетти Келли. — Все им пропитано. Я сказала кардиналу чтобы снес исповедальню и сжег.
Я еще раз принюхался. Запах отдавал углем и огнями святого Эльма. Крамли закрыл дверцы.
— Это не поможет, — сказала Бетти Келли. — Она все еще там. И он тоже, бедняга, смертельно усталый и мертвый. Два гроба, рядышком. Помоги нам Господь. Я вас совсем вымотала. Вид у вас как у бедного отца Раттигана.
— Не говорите так, — попросил я слабым голосом.
— Не буду.
На неверных ногах, опираясь на руку Крамли, я поплелся к выходу.
ГЛАВА 27
Я не мог ни спать, ни бодрствовать, не мог писать, не мог думать. Наконец, запутавшись и дойдя до ручки, я снова позвонил в собор Святой Вибианы.
Бетти Келли откликнулась страдальческим голосом, словно под пыткой.
— Я не могу говорить!
— Одну секунду! — взмолился я. — Вы помните все, что она кричала в исповедальне? Не было ли чего-то важного, существенного, особого?
— Боже. Слова, слова, слова. Но погодите. Она все время повторяла — ты должен простить нас всех! Всех нас без исключения! Но в исповедальне никого, кроме нее, не было. Всех нас, сказала она. Вы слушаете?
— Слушаю, — откликнулся я наконец.
— Вам еще что-нибудь нужно?
— Пока нет.
Я повесил трубку.
— Всех нас, — прошептал я. — Простить всех нас!
Я позвонил Крамли.
— Ничего не говори. — Он высказал свои догадки: — Не спится? Хочешь встретиться через час у Раттиган? Собираешься обыскать дом?
— Просто дружественный досмотр.
— Досмотр! Что это, догадки или наитие?
— Чистое умозрение.
— Махнись им вслепую на мешок дерьма! — Крамли повесил трубку.
— Он не стал с тобой разговаривать? — спросил я зеркало.
— Не стал, — ответило оно.
ГЛАВА 28
Зазвонил телефон. Я схватил трубку осторожно, как раскаленный предмет.
— Это марсианин? — послышалось в трубке.
— Генри! — обрадовался я.
— Это я. Бред, но мне тебя не хватает, сынок. Чуток глуповат, как сказал один цветной пилоту летающей тарелки, тоже не белому.
— В жизни не слышал ничего приятней, — сказал я прерывающимся голосом.
— Черт, если ты собрался рыдать, я прощаюсь.
— Не надо, — захлюпал носом я. — Боже, Генри, как здорово слышать твой голос!
— Это значит, ты подоил корову и у тебя полное ведро не скажу чего. Мне как, быть вежливым или нет?
— И то и другое, Генри. У меня все наперекосяк. Мэгги опять на Востоке. У меня здесь, правда, Крамли, но…
— Это значит, тебе требуется слепец, чтоб вывел тебя из самого что ни на есть дальнего угла хлева? Проклятье, погоди, достану носовой платок. — Он высморкался. — Черт, и когда же тебе нужен мой всевидящий нос?
— Вчера.
— А я уже здесь! В Голливуде, навещаю кое-какое черное отребье.
— Знаешь Китайский театр Граумана?
— Черт, да!
— Как скоро сможешь приехать туда на встречу?
— Как желаешь, сынок. Буду стоять в чечеточных туфлях Билла Робинсона.[77] Отправляемся на другое кладбище?
— Почти что.
Я позвонил Крамли, сообщить, куда собрался: к Раттиган, наверное, доберусь позже, но зато привезу с собой Генри.
— Слепец ведет слепца, — прокомментировал он.
ГЛАВА 29
Он находился ровно там, где обещал: на отпечатках «балдежных» танцевальных туфель Билла Робинсона; не задвинутый на прежнюю галерею для ниггеров, а выдвинутый вперед, на виду у проходящих белых.
Корпус его был прям и недвижен, однако ногам в отпечатках Билла Робинсона явно не стоялось на месте. Глаза, как и рот, были закрыты; судя по всему, он созерцал приятные воображаемые картины.
Я встал перед ним и выдохнул.
Генри разразился потоком слов.
— Радость дарит двукратную резинка «Риглиз» дважды мятная! Чур меня, чур! — Он засмеялся и схватил меня за локти. — Господи, малыш, ты отлично выглядишь! Не вижу, но знаю. Голос у тебя всегда был как у тех, на экране.
— Часто просачивался на сеансы, оттого.
— Подойди-ка поближе, малыш. Э, да ты пивом налился.
— Вид у тебя великолепный, Генри.
— Мне всегда хотелось знать, какой у меня вид.
