Станислав Олефир - Колымская повесть
— Нормальная старушка была. Мне лыжи камусом обклеила, до сих пор хорошо держатся. Элит свои уже два раза клеил — все равно отвалились. А мои как новые.
Наша хозяйка подняла голову от своих кастрюль, тоже посмотрела на бабушку Веем, затем перевела взгляд на меня, чуть заметно кивнула и улыбнулась…
ПОМИНКИ
Если никак нельзя, но очень хочется, значит можно. Дед Кямиевча сумел-таки достать водки. Я не смог сделать это в поселке, хотя у меня талоны на водку, к тому же в магазине работает знакомая продавщица, а он достал. И не где-нибудь, а здесь — в глухой тайге. Все у него получилось очень просто. Пообещал вертолетчикам тушу оленя, а те завезли ему прямо к стаду пять бутылок «Столичной». Из-за этого он и не успел передать меня своей бабуле из рук в руки. Летчикам нужно было перебросить комбикорм из центральной усадьбы в расположенную по соседству с нами оленеводческую бригаду, на обратном пути произвести обмен и, словно ничего не случилось, вовремя вернуться на аэродром. Рассиживаться в ожидании, когда пастухи поймают, забьют и разделают оленя, им некогда. Вот дед Кямиевча и торопился.
Бабуля почему-то решила, что я лектор и поэтому не спешила привечать. Минувшей осенью в их бригаде из-за непогоды застрял московский лектор и промаялся почти две недели. Он все время мерз, хотя настоящие морозы еще не наступили. К тому же этот лектор не мог, есть пищи, если в ней попадаются оленьи шерстинки. А так, как пастухи относятся к этому совершенно равнодушно и в любом кушанье, вплоть до лепешек, можно запросто добыть клок шерсти, он питался только галетами, консервированной морковью и морской капустой. Этого добра кто-то из залетных продавцов подсунул оленеводам несколько ящиков.
Не удивительно, что лектор с утра до ночи ходил за дедом Кямиевчей и требовал от него вертолет. Пришлось бабуле притвориться больной, чтобы в их бригаду прислали вертолет санитарной авиации. Прилетевший врач в два счета разоблачил бабулю и получился большой конфуз. Но лектора все же вывезли. С тех пор бригадир, составляя заявку на продукты и прочие нужные бригаде вещи, никогда не забывает сделать приписку о лекторе. Прошу, мол, выслать макарон, сигарет, батареек, сто метров веревки и три килограмма дрожжей. Лектора просим не высылать…
Дед Кямиевча успел попробовать водки, приехал от стада веселеньким и теперь на самом деле старается до поры до времени не попадаться хозяйке на глаза. Притащил откуда-то нарты со сломанными полозьями и, устроившись неподалеку от яранги, принялся ремонтировать. Раза два наведывался в ярангу отжечь в печке кусок проволоки, при этом старался не дышать в сторону бабули, а Толик смеялся, что в печку дышать тоже рискованно — может взорваться.
Толик называет нашу хозяйку баба Мамма. Я решил, что так здесь принято. Она, мол, кормит-поит его, обихаживает — служит, так сказать, и за бабушку и за маму — он соответственно и обращается. Оказывается, это имя у нее такое — Мамма. Сама бабушка эвенка, но имя корякское. Что оно обозначает на самом деле, Толик не имеет представления. Когда я спросил об этом саму хозяйку, она повела себя непонятно. Сначала улыбнулась, а потом то ли застеснялась, то ли обиделась. Что-то проворчала и вышла из яранги. Я решил, что этот разговор ей не совсем приятен, и больше с расспросами не приставал.
Баба Мамма — единственная женщина в нашем стойбище. Правда, есть еще жена у бригадира Коли, но она почти все время гостит в поселке, приезжая в стойбище только с наступлением тепла, да и то ненадолго. К тому же, сейчас у нее маленький ребенок и вывозить его в тайгу врачи не разрешают. Раньше здесь жила еще бабушка Веем, потом умерла. Ничем не болела, ни на что не жаловалась, сварила ужин, надела новую кухлянку, попрощалась со всеми и умерла. Толик говорит, все случилось так, потому что за ней «ходил медведь».
Чем бабушка Веем обидела хозяина тайги — не знает никто. Но о том, что ОН на нее очень сердит, знало все стойбище. Как-то дед Кямиевча вдвоем с бригадиром Колей возвратились к недавно оставленной стоянке, посмотреть, не прибились ли туда отставшие от стада олени, и увидели: в том месте, где раньше была яранга бабушки Веем, медведь содрал мох до самых камней. Потом этот медведь подкрался к стойбищу, залез в ярангу и все бабушкины вещи выбросил в тундру. Ничьих не тронул, а бабушкины порвал и выбросил.
— Мы ей об этом никогда не говорили, — рассказывал Толик. — Просто всё, что он порвал, сожгли, а бабушке Веем сказали, что я ремонтировал в яранге бензопилу, случайно залил бензином ее постель и пришлось сжечь. Она все равно обо всем догадалась, долго ходила грустная, потом легла и умерла.
Толик на минуту задумался, побарабанил пальцами по коленке, затем перевел взгляд на фотографию бабушки Веем.
— Мы с Абрамом ей яму копали. Глубокая! На дне стоишь, и пальцы вот сколько до верха не доставали. Все равно ОН могилу разрыл, гроб разломал, а ее утащил до самого распадка. Там немного скушал, остальное даже закапывать не стал. Так бросил. Мы потом два раза на ней оленя раскалывали. Понимаешь, приведем оленя к тому месту, где бабушка Веем лежит, разрежем его вот так по животу и накроем им бабушку. Все равно звери оленя съедят, а бабушку Веем кушать не желают. Потом, однако, съели.
— А почему вы ее снова не похоронили? Толик удивленно смотрит на меня:
— Разве так можно? Я же говорю, ОН ее из ямы вытащил. Если ОН чего-нибудь лапой коснется — трогать ни за что нельзя. ОН потом обязательно мстить будет. Сколько раз уже так было. ОН и бабушке Веем мстил. Только никто не знает за что. Может, она на ЕГО след наступила или сказала о НЕМ что-то нехорошее. ОН, хотя и далеко живет, все равно хорошо слышит и знает…
Рассказывал Толик совершенно серьезно, как о самом обыкновенном случае из своей жизни. Случай, конечно, не такой и обыденный, но ничего сверхъестественного ни он, ни другие пастухи здесь не видят. В тундре случается и не такое.
— Вот это да! — мысленно охнул я, вспомнив, как советовал бабе Мамме, отнести конфеты на могилу бабушки Веем. Ей, мол, будет очень приятно. Могила-то пустая и, по всей видимости, после того, как в ней похозяйничал медведь, ее даже не зарыли…
Мы с Толиком сразу подружились. Он, лишь увидел мои валенки, которые я пристроил сушиться возле печки, завертел головой так, словно у него вдруг заныли все зубы, сбегал в свою ярангу и притащил новехонькие торбаса. Положил в них стельки из травы-нубы и потребовал примерить. Пастушья обувка пришлась мне впору, я не торопился ее снимать, хотя в яранге не принято сидеть обутым. Из-под приподнятого полога тянуло холодом и, если ты в одних носках, ноги все время мерзнут. В торбасах — совсем другое дело.