Рубен Гальего - Я сижу на берегу
– Что мне инкриминируется?
– Ишь ты как заговорил, когда тебя прижали! – Завуч почти довольна. – На педагогическом совете и расскажешь.
– О чем?
– Сам знаешь о чем. Ты же признался.
– В чем? – Миша говорит без интонаций. Миша не смотрит в глаза завуча. Он нервничает. Нервничает Миша редко.
– Ты сам признался в организации беспорядков.
– Когда?
– Только что. Когда сказал, что водки не было, а беспорядки были.
– Нам придется договориться об аксиоматике. Позовите учителя физики.
– Может, математики?
– Можно и математики, но у меня с этой учительницей отношения не сложились. На педагогическом совете все равно будет учитель физики. Вы ничего не теряете, позовите физика, пожалуйста. Или позвольте определить аксиомы самостоятельно.
– Хорошо. У тебя две минуты.
– Все, что говорит сотрудник детского дома, – правда. Тетя Клава – сотрудник детского дома. Тетя Клава видела беспорядки и нарушение режима. Я не видел. Если я не видел явления – это не значит, что оно не существует. Тетя Клава утверждает, что я являюсь организатором беспорядков, значит, так оно и есть. Мы же не можем менять аксиомы в процессе рассуждения?
Миша смотрит на завуча. Миша ждет ответа. Завуч показывает Мише на настенные часы.
– Тогда я продолжаю. Исходя из первой аксиомы, гласящей, что сотрудник школы всегда прав, делаем единственно возможный вывод. Беспорядки были, и я их организовывал. Но признаться в этом я не могу, так как я в этот момент спал. Какие именно были беспорядки и как именно я их организовывал, и придется выяснять у свидетеля обвинения. Сейчас или на педагогическом совете – не имеет значения. Я спал, и имел право спать. Тетя Клава находилась на дежурстве и, соответственно, не спала. Вполне допускаю, что она видела больше, чем я.
– Видели, видели? – Все время, пока Миша говорит, тетя Клава нервно переступает с ноги на ногу. Она еле сдерживается, чтобы не закричать. При упоминании своего имени, тетя Клава не выдерживает. Она быстро подходит к Мише. Говорит тетя Клава не с Мишей и даже не с завучем. Она бросает слова в воздух поверх Мишиной головы. – Видели, что эта скотина делает? И так всегда. Ты ему слово – он тебе двадцать. Бруной называет. И все с улыбочкой, с подковыркой. Бес в нем. Я давно по–дозревала, а сейчас уверена. В нем бес сидит. Ну и спал, ну и что? Он и во сне может, он все может.
– Диалектический материализм отрицает наличие… – начинает Миша.
– Хватит! – завуч встает, быстро складывает папки в стопку. Так же быстро отходит от стола к сейфу с папками в руках, отпирает сейф, почти бросает в него папки. Когда она запирает сейф с папками на ключ, слышно, как гремит ключ в замочной скважине.
Завуч отходит от сейфа. Кажется, что прическа ее уже не так аккуратна, как раньше, очки сидят не так уверенно и точно.
– С меня хватит, – говорит завуч почти спокойно. – Все свободны.
– Можно сказать? – Миша говорит тихо, но уверенно и почти зло. Он знает, что победил.
– Нет.
– Это очень важно.
– Я же сказала– нет.
Миша пожимает плечами. Вернее, он чуть приподнимает левое плечо. Потом очень тихо говорит:
– Она в прокуратуру пойдет.
– Да, – радостно и быстро вставляет тетя Клава, – я к прокурору пойду. Я везде пойду. Я писать буду, в Москву писать буду. У меня заявление есть.
Тетя Клава расстегивает верхние пуговицы когда–то белого халата. Ничуть не смущаясь, вынимает из необъятного бюстгальтера пачку очень мятых листков бумаги.
Завуч смотрит на тетю Клаву, смотрит странно. Кажется, что она вот–вот засмеется.
– Что ж. Давайте заявление.
Читает завуч быстро. По выражению ее лица трудно понять, что именно написано в заявлении.
– Это вы писали?
– Я, – говорит довольная тетя Клава.
Завуч улыбается. Улыбается завуч не так широко, как обычно улыбается Серега. Улыбка завуча больше похожа на улыбку Миши. Когда завуч улыбается, всем становится не до смеха. Все в детдоме знают, что улыбается она редко, улыбается завуч только в крайнем случае.
– Чудесно. «Диверсия, саботаж, предварительный сговор». Замечательно! Так. Все свободны, а с Клавдией Никаноровной мы продолжим.
Серега подъезжает к Мише, берется за веревочку Мишиной тележки. Он вывозит Мишу из директорского кабинета, вывозит быстро. Серега старается выйти как можно быстрее, закрывает за собой дверь.
Обитая черной кожей дверь закрывается с мягким стуком. Серега смеется. Смеется Серега в полный голос, смеется до слез. Его широкие плечи мелко трясутся: «Миша… Миша… ты даешь!.. ну, ты даешь».
Миша не смеется. Миша серьезен. Миша никогда не смеется.
Все дежурство тетя Клава тихо сидит в своей комнате. Она ни на кого не кричит, не бегает по коридору как обычно.
Вечером тетя Клава режет хлеб. Резать хлеб трудно. Если нарезать хлеб как надо, тете Клаве ничего не останется.
Самое ценное в хлебной буханке – корка. Каждое дежурство первый кусок хлебной буханки тетя Клава обещает отдать самому послушному мальчику. Первый кусок – самый лучший. Первый кусок – горбушка. Кому достанется горбушка нас с Мишей не интересует. Все равно мы будем есть этот хлеб вместе. У нас есть еще полбутылки подсолнечного масла.
Тетя Клава подходит ко мне.
– Хороший мальчик, – говорит она, – вот Рубен – хороший мальчик. Всегда молчит, никогда не жалуется, не спорит.
Тетя Клава кладет передо мной горбушку. Отходит.
Мы с Мишей еле заметно переглядываемся. По полгорбушки на каждого у нас уже есть. Горбушка – это хорошо. На горбушку можно налить чуть побольше масла. Горбушку можно долго и вкусно жевать.
Тетя Клава режет хлеб. В этот раз ее что–то тревожит. Со стороны кажется, что тетя Клава разговаривает с кем–то невидимым, но это не так. Все нормально, все хорошо. Просто тетя Клава разговаривает сама с собой.
Невидимый спор прекращается. Тетя Клава разворачивает буханку хлеба на столе, уверенно отрезает от нее вторую горбушку. Вторую горбушку тетя Клава отрезает толсто, не жалея.
Тетя Клава подходит к Мише, кладет горбушку на стол перед ним. Тетя Клава смотрит на Мишу с уважением, почти ласково.
– Ишь, какой худой, кожа да кости. Вот горбушку возьми, ешь!
АРБУЗЫ
Кино. В актовом зале на первом этаже идет кино. Мы с Мишей – на втором этаже. Если мы очень захотим, то тоже сможем посмотреть кино. Надо только найти кого–нибудь, кто может снести нас по ступенькам. Один раз я уже видел кино в зале. Тогда я сполз по ступенькам сам. Потом, после кино, на меня долго орали, но это было уже после кино, и мне было все равно. Миша может попасть в кино еще быстрее, чем я. Его и снесут, и занесут. Миша может делать так, что все вокруг делают так, как он хочет. Я не могу.
