Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь
Каждое утро мы жаловались Валери на миссис МакВини, хотя ни словом не упоминали о том, что нам приходится ждать собственные лекарства. Мы понимали, что миссис МакВини – это просто прибацанная тетка, которая должна зарабатывать себе на жизнь. Мы вовсе не хотели, чтобы она потеряла свою лицензию, лишь бы ее убрали из нашего отделения.
Валери принимала все наши жалобы без особого сочувствия.
– Миссис МакВини профессионалка, – говорила она, – она работает в этой области значительно дольше меня.
– Ну и что? – не сдавалась Джорджина.
– Да она же совершенно шизанутая! – вопила Лиза.
– Лиза, тебе нет никакой причины кричать. Я стою рядом, – отвечала Валери.
Так что, в каком-то смысле, мы все прикрывали миссис МакВини. Впрочем, она не была единственной, кому такое прикрытие требовалось.
Время от времени мы имели дело с истинным нашествием студенток-практиканток. Они принадлежали к тем залетным медсестричкам, которые пролетали через нашу больницу по дороге к операционным или там кардиохирургическим отделениям. В отделении же они словно цыплята ходили стадами за настоящими медсестрами, путались у них под ногами и засыпали десятками вопросов. «Господи, ну эта Тиффани, прицепилась ко мне как банный лист», – жаловались наши медсестры. И тогда-то мы удовлетворенно говорили: «Что, тяжко? Плохо, когда за тобой кто-то волочится?». И тут-то им приходилось признать нашу правоту.
Студенткам было по девятнадцать-двадцать лет – столько же, сколько и нам. У них были гладенькие, живые мордашки и такие же гладенькие, отутюженные форменные халатики. Отсутствие компетентности и невинность вызывали у нас чувство жалости, в то время как отсутствие профессионализма у санитарок вызывало у нас бешенство и издевки. Отчасти это было вызвано тем, что студентки появлялись в отделении всего лишь на несколько недель, зато санитарки поражали всех собственной некомпетентностью и неумением годами, без малейшего перерыва. Но главной причиной нашей симпатии к студенткам было то, что в них мы видели собственные отражения. Во внешнем мире они вели жизнь, которое могло бы стать и нашим уделом, если бы ранее для нас не нашлось занятие сумасшедшей в больнице для психически больных. Они вместе жили, у них были парни, они болтали о тряпках… Мы хотели защитить их, чтобы они могли и дальше вести свою спокойную жизнь. Они были нашими полномочными представительницами в том, внешнем мире.
Они обожали с нами беседовать. Мы расспрашивали их о том, что они видели в кино, как они сдали последний экзамен, когда собираются выйти замуж (у большинства из них на пальце печально болталось маленькое обручальное колечко). Они нам рассказывали обо всем: про то, что парень настаивает заняться «этим» еще перед свадьбой, что мать пьет без памяти, что оценки ужасные, и что в следующем семестре наверняка лишат стипендии.
Мы же давали им хорошие советы: «Не забывай о презервативе», «Обратись в Общество Анонимных Алкоголиков», «Поработай до конца семестра, глядишь, и оценки исправишь». А через какое-то время они приходили и говорили: «А ты была права, огромное спасибо».
В их присутствии мы тщательно контролировали свои ругательства, стоны, слезы и срывы. В результате студентки получали неполные знания о сестринском деле в закрытом отделении психиатрической больницы. Заканчивая практику, они забирали в памяти лишь улучшенные версии нас самих, нечто, находящееся на полпути между нашими жалкими личностями и той нормой, которую они воплощали в наших глазах.
Для многих из нас период практики и общение со студентками был тем самым периодом, когда мы были ближе всего к выздоровлению.
Когда же они покидали нас, все было намного паршивей, чем обычно, и какое-то время после их ухода у медсестер было полно работы.
Так что, вот они – наши надзиратели. Что же касается тех, кто обязан искать нас… что ж, искать обязаны мы сами.
ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ
А мир вовсе не остановился, поскольку нас в нем не было, вовсе нет. Каждый вечер, день за днем, на экране телевизора на землю падали все новые и новые тела: негров, молодых парней, вьетнамцев, бедняков – некоторые из них уже мертвые, другие всего лишь обессиленные. И всегда находились следующие, заменявшие тех, которые уже упали, и на следующий вечер они падали рядом с первыми.
А потом пришло время, когда начали падать люди нам известные – не лично, но мы знали, кто они такие. Мартин Лютер Кинг, Роберт Кеннеди. Было ли в этом больше тревоги? Лиза сказала, что это естественно. «Их обязаны убить, – объясняла она, – в противном случае это никогда не успокоится».
Но ничего не указывало на то, чтобы что-то должно было успокоиться. Люди делали то, о чем мы сами могли всего лишь мечтать: они захватывали университеты, отменяли лекции, строили из громадных коробок картонные дома и преграждали дорогу другим, показывали языки полицейским.
Мы подбадривали их – всех этих маленьких человечков на телевизионном экране, которые съеживались по мере того, как росло их количество, пока наконец не становились массой бесформенных точечек, захватывающих университеты и показывающих полицейским малюсенькие язычки. Мы думали, что вскоре они придут «освободить» и нас. «Валяй, вперед!» – подбадривали мы их, призывая к действию.
Понятное дело, что все эти фантазии никаких последствий не имели. Замкнутые со всем своим гневом и бунтов в дорогостоящей, прекрасно оборудованной больнице, мы могли чувствовать себя в абсолютной безопасности. Нам было легко говорить: «Валяй, вперед!» Самое худшее, что могло с нами случиться, это вечер в изоляторе, чаще всего же в ответ мы получали улыбку, понимающий кивок или заметку в истории болезни: «идентификация с движением протеста». Они там получали дубинками по голове, их били ногами по почками, у них расцветали синяки, а потом их запирали за решеткой, точно так же как и нас, со всем их бунтом и гневом.
И вот так проходил день за днем, месяц за месяцем: марши, битвы, волнения. Персонал же был спокоен, как никогда ранее. Наше поведение не переходило рамок «нормы». За нас это делал кто-то другой.
Мы были не только спокойными. Мы выжидали. В любой момент свет должен был перевернуться вверх ногами, слабые и несчастные должны были унаследовать Землю, или же – говоря точнее – обязаны были вырвать ее из захвата сильных и наглых, и мы, самые слабые и самые несчастные, должны были унаследовать громадное состояние того, в чем нам все время отказывали.
Но ничего подобного так никогда и не произошло – ни с нами, ни с кем-либо из тех, кто претендовал на это имение.
То, что мир уже не перевернется вверх ногами, мы поняли в тот день, когда увидали по телевизору Бобби Сила, связанного, с кляпом во рту, в зале суда в Чикаго. Он был закован в цепи словно раб.
