Захар Прилепин - Ботинки, полные горячей водки
Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.
– Рубчик! – позвал братик в окно, – Рубило!
– Иду, – сипло отозвался Рубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты, и наконец достиг человеческого слуха.
Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.
Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.
Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.
Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.
«Делить нас», – догадался я.
Мы снова выглянули в окно, Рубчик уже был на третьей ступеньке.
Когда я посмотрел вниз, затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.
– Слушай, – отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно. – Я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.
Братик по-собачьи склонив голову всмотрелся в меня.
– В Корее ты бы ушел в монастырь, – сказал он.
– Не могу и все, – повторил я.
– Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?
Мне нечего ему было сказать, нечего…
Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.
Рубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.
Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.
Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.
Кто-то присел на мою кровать, потрогал щеки.
Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев – и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.
Рука исчезла – и я остался один.
– А черт бы с ними! – весело сказал братик.
Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.
Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился – держа в левой одни трусы, а в правой другие.
– Вот эти, вроде, мои, – решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.
Мы выглянули в окно. Рубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.
С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Рубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.
Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Рубчик был чист, ясен, розов.
Братик присел рядом.
– Рубчик! – позвал он.
Друг его открыл глаза – прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.
– Ты живой? – спросил братик.
– Живой, – ответил Рубчик светлым голосом.
– Пойдем?
– Ну, пойдем, – согласился Рубчик.
Он поднялся и отряхнул налипший снежок.
– Мальчики, доброе утро! – сказал нам голос сверху, и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности. – Валенька, привет!
– Ой! Ангелы! – выдохнул Рубчик, подняв светлые глаза.
Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.
– Вот вам! – сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.
Все три поймал братик.
Мы стояли с Рубчиком задрав головы, с опущенными руками.
– Я там не был? – в слабой надежде спросил у меня Рубчик, кивнув на окно.
– Нет, никогда, – ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.
Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.
– Как же так случилось, – светло печалился Рубчик. – Отчего же я не смог подняться по лестнице…
– Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, – укорил его я.
– Дурак, что ли, – ответил Рубчик равнодушно. – Какая к черту собачатина… Обычная свинина. Я у местной поварихи купил за две цены.
Ехали в свой город, касаясь лбами неизбежно грязных стекол весенних перефирийных маршруток, смотрелись в русские просторы. Никто не печалился, напротив, каждый улыбался себе: один настигнувшей его, щедрой на вкус и запах, нежности, второй – чувству теплого, последнего в этом году, снега у виска, а третий – неведомо чему.
…неведомо, неведомо, неведомо чему.
Ботинки, полные горячей водкой
Было у меня два друга, белоголовый и черноголовый. Первый старше на семь лет, второй на семь лет моложе.
Первый звонил мне ночами и говорил всегда одно и то же:
– Когда ты соберешься стреляться – набери меня, брат. У меня было такое, я тебе помогу. Думаешь, всегда будешь счастливым? Ты юн и зелен еще. Пройдет семь лет и вставишь черный ствол в рот. Прежде чем большим потным ледяным пальцем шевельнешь в последний раз, на спуск нажимая, вспомни, что я тебе говорил и позвони.
– Обязательно, Дениса моя, как только вставлю ствол, сразу большим ледяным пальцем тебя наберу.
– И потным.
И вот я дожидаюсь своего часа, смотрю на телефон, трогаю пальцы, ищу в них ледяного пота.
Другой, младший друг, ничего не говорил, вскидывал насмешливые и все понимающие глаза. Наклонял черную голову, я тихо смотрел ему в темя.
– …ну и как ты думаешь? – спрашивал он искренне, хотя сам думал лучше меня, зрение имел непонятное мне, видел редкие цвета и удивительные полутона.
– Я вообще не думаю, Саша, – отвечал я, и мы чокались, чок-чок, большими бокалами и маленькими рюмками, расставляя их на столе как шахматы, которые никак не могли съесть друг у друга, из чувства неиссякаемого благодушия.
Мы писали печальные книжки, и, втроем, были самыми талантливыми в России. Но первый – старший, белый и третий – младший, черный, друг друга не любили. Зато я любил их обоих.
Старший был буйный и бурный, рыдал и дрался, покорял горные реки, рвал ногтями широкую грудь. Не умел ни от чего отказываться, хотел и счастья, и славы, и покоя сразу – и не мог вынести и стерпеть ничего из этого.
Младший был яркий, звенел голосом, нес себя гордо, и вся повадка его была такой, словно у него в руках – невидимое знамя. Младшему давалось многое, но он хотел еще больше.
Утро началось с белым – после разлуки мы встретились в столице. У нас вышло по третьей книжке, и мы колобродили меж лотков, развалов, стендов, усилителей и микрофонов ярмарки, передвигаясь от одной закусочной ко второй.
– По пятьдесят? – предлагал я.
– По сто, – настаивал он.
