Владимир Шаров - Репетиции
До весны Сертан жил тихо, затем дело опять тронулось, он несколько раз был у царского шурина — Милославского, вместе со Стрешневым и позже ему покровительствовавшего. Милославский был с Сертаном очень любезен, каждый раз отлично угощал и каждый раз говорил, что вот-вот все должно решиться в их сторону: царю давно хочется посмотреть те комедии, которые смотрит его брат — французский король. Однажды Сертана даже водили в государеву казну, показали его собственные декорации и спросили, подходят ли они для тех комедий, которые он внес в свой список, или нужны другие. Сертан заверил, что подходят и ничего делать не надо, — можно начинать ставить хоть сейчас, были бы актеры. Дьяк, что ходил с ним, сказал, что среди пленных есть несколько актеров и трое, кажется, французы. Сертан знал, что двое из троих точно его, как-то еще зимой он видел их на Торгу. Разговор этот был в середине лета, и тот же дьяк сказал ему, что комедия должна быть готова через полгода, к масленице. И опять все встало.
Сертан много раз ходил в приказ, ходил и к Милославскому, говорил, что, если и дальше все будет так тянуться, к масленице он никак не успеет, но ничего не добился. Приказные неплохо к нему относились, нередко рассказывали, что и как, да и сам Сертан к этому времени уже научился разбираться в московских порядках. Он слышал, что немало бояр, похоже, и царь, желали бы иметь во дворце театр не хуже, чем в иных землях, но у этой затеи есть и сильные враги. Главный среди них — Никон, патриарх. Никон, и не он один, считает, что театр — бесовское зрелище, и кто смотрит его, губит свою душу. Издавна повелось, что новое здесь, в России, когда это не оружие, не пушки, да еще с Запада, от латин, не любили, боялись за веру.
Сертан знал, что, если все-таки ему разрешат и он, как говорили, будет царским комедиографом, дела его сразу поправятся и он с лихвой вернет потерянное в Польше, но ничего не двигалось, и постепенно он начал понимать, что, наверное, и не двинется. Года два он еще надеялся, но после того, как русские заключили перемирие с Польшей и принялись разменивать пленных, стал проситься, чтобы и его отпустили уехать. Ему отказали один раз, второй, а зимой шестьдесят первого года разрешили.
Он собрался, подыскал попутчиков, через пару недель уже должен был тронуться в путь, когда в избу, где он снимал горницу, пришел какой-то чернец, сказал, что он монах гостиного двора Воскресенского Новоиерусалимского монастыря Григорий и послан к нему патриархом Всея Руси Никоном, который хочет, чтобы Сертан до отъезда обязательно побывал у него, Никона, по важному делу.
Говорилось все это холодным и брезгливым тоном, было видно, что поручение свое Григорий считает мерзким и общение с лицедеем тоже мерзким и греховным. Сертан был к этому уже приучен, знал, что так и должно быть, на Руси лицедеев не любят, скоморохи и шуты наказываются здесь смертью, та же участь ждала бы и его, если бы не покровительство государя. Положившись на это покровительство, можно было не ехать и сейчас, отговориться занятостью и предотъездными хлопотами, тем более Сертан знал, что царь и патриарх в ссоре, и, кажется, глубокой, патриарх как бы даже отречен от своего звания и живет в Воскресенском монастыре, в полузаточении. Но совсем недавно Никон был в России второй после государя, и Сертан слышал, что многие из бояр по-прежнему на стороне патриарха, считают его правым, дело может переиграться в мгновение ока, еще до того, как он покинет Россию, и поэтому ссориться с Никоном, не ехать ему определенно не стоит.
Все-таки через доброхотов он навел справки, не будет ли Алексей Михайлович против, не сочтена ли будет его поездка за поддержку опального — на это ушла неделя, а потом, как он и просил, ссылаясь на самого царя, его заверили, что нет и что он может ехать, и даже должен. В тот же день вечером он послал мальчика, бывшего у него в услужении, на подворье Воскресенского монастыря, а следующим утром на рассвете на трех тяжело груженных припасами возах приехал уже знакомый ему Григорий и повез его в Новый Иерусалим, к Никону.
Ехали они почти не останавливаясь, но только за полночь добрались до большого, принадлежащего тому же Воскресенскому монастырю села. Здесь они поели, накормили и напоили лошадей и, поспав два часа, снова, как и приехали, затемно, тронулись в путь. По вчерашним впечатлениям Сертана, местность вокруг дороги была хорошо обработана и густо населена, но ночью, стоило им выехать из деревни, совсем рядом с дорогой они услышали волчий вой, волки сопровождали их, пока не рассвело, но напасть не осмелились; по словам возницы, в это время они вообще на людей нападают редко.
Следующая запись в дневнике датируется шестью днями позже. Сертан пишет, что вот уже неделю он живет в новом Иерусалиме, ходит и смотрит, как идет строительство монастыря, гуляет по окрестностям, никто его не стесняет и никто не мешает, но для какого дела он понадобился Никону, так и не известно. Дальше без всякого перехода Сертан возвращается назад и описывает свое прибытие в монастырь.
«Монастырь, который в России называют Иерусалимом, издали очень похож на крепость. У него десять башен, а над воротами построена еще одна, деревянная, с красивыми резными украшениями в русском стиле. У ворот стоят пять пушек и тут же находятся стрельцы, которых царь недавно прислал патриарху для охраны. Перед монастырем большой двор, и прежде чем подойти к воротам, проходишь мимо дома, в котором Никон принимает посетителей немонашеского звания. Здесь же находятся кузница, литейные для колоколов, кирпичные заводы, конюшни, лавки с образами, каменоломни и помещения для рабочих.
Когда мы вошли во двор, Григорий подвел меня к круглолицему ясноглазому человеку, которого назвал Дионисий Иванович. Потом я узнал, что он родом из Риги, как и я, был взят в плен в Литве, перекрещен патриархом и год назад сделан его секретарем.
Дионисий Иванович приветствовал меня, и почти сразу к нам подошел сам Никон. Я обнажил голову, поклонился ему в землю. Рядом лежал большой серый камень, патриарх сел на него и начал со мной беседовать. Говорил он любезно и, пожалуй, даже весело, сказал, чтобы я не держал на него зла, ведь Господь завещал нам прощать обиды. Я, — пишет Сертан, — тут заплакал и стал целовать ему руки. Дальше патриарх сказал, что то, чем я занимаюсь, — большой грех, и я гублю свою душу, потому он, Никон, и гнал меня. Созданы мы по образу и подобию Божию, и менять лицо, надевать личину могут одни язычники».
Прямо вслед за этой записью в дневнике идет характеристика Никона, по тону совсем другая: «Это человек без хороших манер и неуклюжий. Выражение лица у него сердитое, он крепкого телосложения, довольно высокого роста, краснолиц и угреват. От роду ему шестьдесят четыре года. Он очень любит сладкие испанские вина. Кстати и некстати он все время добавляет: «Наши добрые дела». Говорят, что Никон редко бывает болен, — только перед непогодою и дождем он жалуется на ломоту, но по наступлении дождя или снега ему снова становится лучше. С тех пор, как он четыре года назад выехал из Москвы, головы его не касалась гребенка…»
