Эльчин Сафарли - Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)
Я попала в Афганистан в тот замечательно буйный период, когда в спецмагазинах алкоголь продавался всегда и ящиками, афганцам не возбранялось принимать участие вот в таких межгалактических сабантуях, деньги из казны Евросоюза и США лились рекой, правда, в карманы специалистов того же Евросоюза или США. Но даже и так — эти фонды были действительно гостеприимны, и мы гуляли на всю катушку.
* * *
…«Все равно почитайте, даже на фарси». Мы забились в уголок, сдвинули впереди стулья. Худой, сутулый пожилой афганец в неизменно потертом костюме, с невероятно длинными пальцами, пронзительно печальными глазами и русская девушка, которая притащилась на этот конец света то ли по ошибке, то ли по какой-то космической необходимости.
И он читал. На языке ангелов. Ведь фарси — это язык ангелов. В нем столько гласных, мягких «ч» и «эль», что когда они говорили, мне казалось — это канарейки. Целые кварталы канареек, куда меня однажды провел Ахмед. «Птичий рынок, сюда нельзя женщинам, тем более иностранкам». Но мне было можно, так как он знал каждого бомжа на базаре. Со всеми он почтительно раскланивался, три раза целовался. Многие в ответ целовали его руку. Птицы в каждом дворе, клетки, клетки. Каждый двор — поющий. И люди такие же — как птицы.
«Ты же не понимаешь, что я читаю?» — «Нет, конечно. То есть — да». Иногда он переводил какие-то фразы. Но мне просто нравилось слушать. Словно литургию. Где ничего непонятно — и понятно все. «Читай, Ахмед. Продолжай…» Я периодически приносила водку, мы смотрели в бесконечно звездное небо, которое на двухтысячной высоте Кабула еще ближе, и мне казалось, что я стала ближе им — крылатым.
«Война не только разрушила нашу страну. Она убила наши души. Нам предстоит долгий путь — домой…» Он писал по ночам, все подряд: статьи в газеты, рассказы, стихи, заметки по агрономии. По утрам он строил дорогу и оказался самым смышленым строителем, так как не воровал, и его почитали как учителя.
«Ахмед, возьмите меня тоже по святым местам». Несколько узбечек, Ахмед в национальной длинной рубахе и я сели в старый грязненький микроавтобус (чтобы не привлекать внимание) и отправились к могилам святых. Я среди них была единственная христианка, и мне порекомендовали остаться в машине, а не ходить в маленькую мечеть на кладбище. «Надень платок, — заговорщицки шепчет мне Ахмед. — И делай то же, что Феруза». Водитель с осуждением что-то говорит Ахмеду и стреляет в меня глазами, видя, что я пробираюсь вслед за всеми. Я выпрыгиваю из машины, заматываюсь шарфом по уши и плетусь за вереницей узбечек. Мы возле надгробия воина священного джихада. Страшные и странные слова. Все молятся. Я тоже. Подношу руки к голове и потом опускаю в ладони лицо. Меня никто не замечает. Мне странно и тихо. Надгробие воина, погибшего за свободу. Какая разница, чью…
Каждый раз, когда я зарекалась не возвращаться в Афганистан и все равно возвращалась, мы с Ахмедом обнимались, как старые добрые родственники, и учтиво, по-восточному исполняли ритуал: «Как твои родители?» — «Все хорошо. Как ваша жена и дети?» — «Все хорошо». — «Как идет строительство?» — «Иншалла[16]…» Каждый раз, когда я уезжала в Россию, надеясь, что это, наконец, навсегда, и что в этот кошмар я больше не вернусь, он приносил орехи, сладости маме и папе, и мне хотелось расплакаться. «Господи, но — почему? За что?…»
Во времена талибана Ахмед и Устад содержали нелегальную школу для девочек. За одно это каждому из них грозила немедленная смертная казнь, так как женское образование, да и вообще любое светское образование, было строжайше запрещено. В подвале, при свете керосиновых ламп, они учили математике, поэзии, языку. Они учили детей, хотя до взрыва башен-близнецов не было никаких надежд на свержение режима талибов. Они просто учили, рискуя жизнью, надеясь на что-то нереальное. Веря в будущее, в которое так сложно было поверить…
Когда я вижу розы, вспоминаю Ахмеда и его Афганистан. Взрыв красоты и неземной стойкости на колючем грязном стебле. Розы росли по всему Кабулу, пыль с их листьев невозможно было отмыть ничем. Такие они и были: серо-красные. В серо-голубой стране. Скребущиеся, тянущиеся к свету. Вопреки.
Теперь каждый раз, когда слышу, что Джелаладдин Руми — турецкий поэт, я поправляю — он родился и вырос в Афганистане. Ведь я слушала его — на его родном языке…
Наджиба
Первая женщина, которую я встретила в офисе, как только прибыла в Кабул. Я находилась в легком шоке от происходящего и в полнейшей растерянности от собственного безумного решения. Был невероятно теплый, обволакивающий ноябрь. На беседке, укрывающей двор, висели гроздья запыленного винограда, в маленьком садике перед зданием цвели розы, в воздухе над всем городом стояло тяжелое облако пыли и гари, а также вились ни на секунду не исчезающие запахи кебаба и кумина[17].
Тихая тень несколько раз проскользнула по этажу, потом Ахмед подвел ее ко мне и представил. «Наджиба». Тень предстала в виде изящной, удивительно прямой женщины непонятного возраста во всем черном. Она поправила шарф, вытерла об одежду руки и вдруг взорвалась ослепительной улыбкой. А потом как-то неожиданно резко обняла меня, звонко расцеловала в щеки, как ребенка.
Наджиба делала все. Мыла полы, готовила, приносила чай гостям. Мне было совестно и неудобно за свое сидение за компьютером. Иногда я ей помогала на кухне что-то резать или разливать. Мы смешно и удивительно общались. Я пыталась говорить на английском, но так как для нее было без разницы, русский или английский, то я перешла на русский, ибо на родном языке телепатировать легче. Она же щебетала и щебетала без умолку. О детях, о детях. О муже, который «о-оо-ххх». О продуктах, которые все плохие. О воде, которой нет.
Афганцы совершенно разучились готовить за двадцать лет войны. Когда-то в этой центральной стране Востока, на перекрестке традиций Индии и Узбекистана, наверняка была своя кухня, иначе быть просто не может. Но на тот момент, все, что готовили бесконечно меняющиеся поварихи, ограничивалось «пиловом»[18], чебуреками «булани», «чипсами» (картошкой фри) и вариациями жареного мяса. Все в диком океане масла. Несъедобно. Я научила Наджибу строгать салаты, мять в молоке пюре и даже новогоднему оливье. Мы очень много смеялись, пытаясь объяснить на пальцах название того или иного ингредиента, а потом еще и угадать, отправляя мальчика за этим на рынок. Меня это непритязательное общение умиляло и грело больше, чем глубокосодержательные беседы с коллегами «по несчастью», тем более что интересы мои и многонациональной хартии, приехавшей на край света сколотить деньжат или получить дозу экстрима, разнились.
