Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача
— Сам иди — в задницу! — и бросил трубку.
Он сошел с ума. Как это можно было не заметить Истопника? Как можно было не слышать скандала? Ничего себе — пошутили, повеселились!
— Хорошо, душевно поговорили, — засмеялась Майка.
— Ага, поговорили, — вяло кивнул я. А может, мне помстилось? И действительно никакого Истопника не было? Может быть, галлюцинация?
— Я выхожу замуж. — без всякого перехода сообщила Майка. — Тебе, наверное, жена сообщила?
— Сообщила.
— Чего же не поздравляешь? Чего не радуешься? Или грустишь, что любимая дочурка из родного гнезда упархивает? — спрашивала она, лениво болтая ногой. На подлокотнике любит сидеть.
Нечего надеяться — был он вчера. Это не галлюцинация. Истопник был. Из какого-то городка в ФРГ. Из Топника. Из топника. Ис топника. Истопника. Может быть, Майка заодно с Мариной? Чушь, какая! И невесело ей вовсе, через силу пошучивает. Раз вчера была и сегодня спозаранку примчалась, значит, что-то позарез ей нужно. И напряжена она вся, как крик. Шутки на губах дрожат.
— Из родного гнезда? — переспросил я. — А что для тебя гнездо — родительский дом, родной город или, может быть, Родина?
Майка хмыкнула:
— В родительском доме, слава Богу, никогда не жила. Родной город — это понятие из газет. Или из анкет. А родина моя даалеко отсюда…
Нараспев, со смаком, с острой мстительностью сказала.
— А вот это все, все вокруг, — я широко развел руками, — это что?
Она посмотрела на меня с искренним удивлением, как на законченного идиота, потом пожала плечами:
— Это называется зона. Зо-на. С колючей проволокой под электрическим током, с автоматчиками, конвойными и надроченными на человеческое мясо псами.
Я покачал горестно головой, тяжело вздохнул:
— Боюсь, что нам с тобой трудно будет договориться. Человеку, не знающему такого естественного чувства, как любовь к родной земле, почти невозможно понять…
— Ты забыл упомянуть еще и о любви и признательности родителям, — быстро перебила она.
Махнул рукой:
— Уж на это я не претендую. Но человек, не знающий, что такое патриотизм, благодарность земле, которая тебя выкормила и воспитала…
Майка свалилась с подлокотника в кресло, замотала от восторга ногами. У неё длинные стройные ноги, такие же, как у ее мамашки. Только Римма не знала, что эту скульптурную соразмерность можно выгодно подчеркивать джинсами «Вранглер». Тогда еще джинсов девушки не носили. Впрочем, и юноши тоже их не носили.
Достойный, строгий и скорбный сидел я против нее за столом и думал: не позвонить ли иерею Александру, спросить насчет Истопника. Нет смысла, иерей-то наверняка подтвердит, он не напивается, как моя гнусная Актиния. А Майка, отсмеявшись, выпрямилась в кресле и сказала мне мягко:
— Слушай, Хваткин, чтобы не превращать наш чисто семейный, можно сказать, интимный разговор в партийный семинар, я тебе сообщу, что наш советский патриотизм — это доведенное до абсурда естественное чувство связи человека со своими истоками. Это вроде Эдипова комплекса, только много опасней, поскольку Эдип, узнав печальную истину, ослепил себя. А вы, наоборот, ослепляете других, тех, кто знает позорную правду. Все это извращение, которое переросло в глупое голозадое высокомерие. И давай больше не возвращаться к этому. Уж такая я есть, и даже твой личный, государственный и общественный пример не может сделать меня патриоткой…
Смеется, гадючка. Интересно, что она знает обо мне? Почти ничего. Но вполне достаточно, чтобы ненавидеть меня.
Повздыхал я грустно, лапки в сторону раскинул:
— Как знаешь, как знаешь, тебе жить… И кто же он, твой избранник?
— Очень милый, добрый, интеллигентный человек.
— Москвич? Или провинциал?
— Он ужасный провинциал. Из заштатного города Кёльна.
— Ага. Это не там находится подрывная радиостанция «Свобода»?
— Ей-богу, не знаю. Я знаю, что это центр рабочего класса Рура.
— Ну и замечательно! А то моя дуреха сказала, что он из какого-то Топпика…
— Перепутала. Я ей сказала, что он родился в Кёпенике…
— Да не важно! Совет вам да любовь! Бог вам в помощь! Поздравляю…
— Спасибо! Но… мне нужно соблюсти одну чистую формальность, пустяк… Вот.
Формальность, пустяк. Вам, апатридам несчастным, на все наплевать, пока вдруг не всплывает вопрос о какой-то формальности. Тогда вы начинаете бегать ввечеру и спозаранку. Так, между делом пустячок решить, формальность исполнить. Формальность-то она формальность. Да не пустяк. Не пустяк. Без этого пустяка твоим брачным свидетельством только подтереться можно, и то, если его хорошо размять.
— Пожалуйста, Майка, все, что от меня зависит, — я готов…
— При заключении брака с иностранцем и оформлении ходатайства о выезде в страну проживания мужа у нас требуют согласия родителей. Мама уже подписала.
— Ну и прекрасно! Значит, все в порядке.
— Нужно, чтобы и ты подписал.
— Я? Я? Чтобы я подписал… что?
— Согласие на мой выезд в ФРГ.
— Пожалуйста, я не возражаю.
— Тогда подпиши вот эту бумагу.
— Э-э, нет. Не подпишу.
— Почему? Ты же сказал, что не возражаешь?
— Не возражаю. Но подписывать ничего не буду.
— Как же так? Я ведь не могу принести в ОВИР твое согласие в целлофановом мешочке?
— И не надо. Ты им скажи, что я не против.
— Но ты же сам знаешь, что у нас слова только по радио действительны, а в жизни на все нужна бумажка. Им нужен документ.
— Документ в руки я тебе дать не могу.
— Но почему?
— Потому что своей долгой и довольно сложной жизнью я научен Ничего-Никогда-Никому не писать. Я верю в волшебную силу искреннего слова. Слово — оно от сердца…
— Ты надо мной издеваешься?
— Нет. Я хочу тебе добра.
— Но ты мне этим поломаешь жизнь.
— Никогда! Твой милый, добрый, интеллигентный жених из Кёльна тебя любит?
— Думаю, что да.
— Пусть тогда переселяется в Москву. Я ему прописку устрою.
— Он хочет жить в городе, где не нужна прописка. Где поселился, там и живи.
— Значит, он тебя не любит, и все равно счастья у вас не будет. Использует тебя и бросит. Или еще хуже — продаст в публичный дом. Там у бывших советских — прав никаких!
— У меня такое впечатление, что я говорю не с тобой, а с твоей женой Мариной. Это сентенции в ее духе.
— Ничего не поделаешь, муж и жена — одна сатана. Так что лучше его сразу бросай, найдешь себе здесь мужа получше. А то долгие проводы — лишние слезы.
— Я смотрю на тебя и пытаюсь понять…
— Что, доченька, ты хочешь понять? Спроси, скажи — я помогу разобраться.
