Лори Нелсон Спилман - Жизненный план
Когда мама была жива и здорова, четверг традиционно считался днем семьи Боулингер. Мы собирались за столом в ее доме, и разговор всегда лился так же легко, как совиньон блан. Мама сидела во главе стола, и темы сменяли одна другую — последние новости, политика и личные интересы каждого. Сегодня, впервые после маминой кончины, Джоад и Кэтрин пытаются воссоздать магическую атмосферу тех вечеров.
Меня встречает Джоад в переднике в черно-белую полоску поверх замшевого пиджака.
— Спасибо, что пришла, — говорит он и целует меня в щеку.
Скидываю туфли и утопаю в роскошном белом ковре. Джоад тяготеет к классическим вещам, однако Кэтрин без ума от современного дизайна. Результатом слияния интересов стал безупречный классический интерьер в белых и бежевых тонах, декорированный удивительными произведениями современного искусства. Атмосфера дома кажется стерильной, отчего несколько прохладной и недоброжелательной.
— Восхитительный запах, — говорю я.
— Каре ягненка. Уже почти готово. Пошли. Джей и Шелли уже допивают второй бокал пино.
Как и следовало ожидать, отсутствие мамы столь же выразительно, как южная манера растягивать слова. Впятером мы сидим в гостиной Джоада и Кэтрин, выходящей окнами на реку Иллинойс, и делаем вид, что не ощущаем нехватки той энергии, что давала нам мама. Вместо этого мы маскируем неловкое молчание пустой болтовней. После двадцатиминутного вещания Кэтрин о доходах компании за третий квартал и планах на развитие разговор плавно переходит на тему моей жизни. Кэтрин желает знать, почему я пришла без Эндрю, Джей интересуется, не нашла ли я место учителя. От каждого вопроса я вздрагиваю, словно от толчков после землетрясения. Мне срочно нужна передышка. Пользуюсь тем, что Джоад удаляется на кухню проверить свой знаменитый десерт крем-брюле.
Иду по коридору в ванную комнату и заглядываю в кабинет Джоада — его уютное убежище, отделанное вишневыми панелями, святилище, куда меня раньше никогда не приглашали. Здесь, в запертом на ключ шкафу, он хранит коллекцию односолодового виски и, несмотря за запрет Кэтрин курить в доме, коробку с кубинскими сигарами. Взгляд цепляется за предмет на столе. Резко меняю курс.
Глаза не сразу привыкают к полумраку кабинета. Моргаю и сосредоточенно вглядываюсь. На массивном темном столе Джоада, прикрытый тонкой папкой, лежит красный блокнот.
Какого черта? Решительно захожу в комнату. Когда я спрашивала о нем, Джоад, как и все остальные, не признался, что видел его. Беру блокнот в руки, мамина записка больше не скрывает надписи на обложке. Грудь сжимается от вида ее почерка. «Лето 1977» — за год до моего рождения. Неудивительно, что она понадобилась Джоаду. Эта записная книжка бесценна. Но ведь я обязательно рассказала бы о ней братьям.
Слышу шаги — по коридору кто-то идет. Джоад. Холодею от страха. Думаю, что надо сообщить о находке и сказать, что я ее забираю, но внутренний голос велит молчать. Брату определенно не понравится моя идея. Джоад проходит мимо, даже не заглянув в кабинет, и я с облегчением выдыхаю. Спрятав блокнот под свитер, я покидаю комнату так же бесшумно, как и проникла сюда.
Уже застегивая пальто, вхожу в гостиную.
— Прости меня, Кэтрин, но десерт я, пожалуй, пропущу. Неважно себя чувствую.
— Подожди, я тебя отвезу, — говорит Шелли.
Мотаю головой:
— Нет, спасибо. Возьму такси. Попрощайтесь за меня с Джоадом.
Прежде чем Джоад узнает, что я ухожу, выскакиваю за дверь.
Хлопок дверей лифта позволяет еще раз облегченно вздохнуть. Господи, помоги мне, я стала воровкой. Но ведь укравшей ради торжества справедливости. Достаю свою драгоценную добычу и прижимаю к груди, представляя, что обнимаю маму. Тоска по ней охватывает меня с невероятной силой. Как это похоже на нее — появляться в те моменты, когда она мне особенно нужна.
Лифт дернулся и пришел в движение. Не слушая голоса разума, кричащего о том, что лучше дождаться времени, когда я лягу в постель, а рядом будет уютно гореть лампа, открываю книжку и впиваюсь глазами в страницу. Когда двери лифта распахиваются, чтобы выпустить меня, на дрожащих ногах выхожу в фойе и опускаюсь в кресло, растерянная и ошеломленная разгадкой тайны, мучившей меня всю жизнь.
Вот уже несколько минут, а возможно, и несколько часов я сижу в фойе, прежде чем до меня долетает голос Джоада.
— Брет, — шепчет он, склоняясь почти к самому уху, — не открывай блокнот!
Не могу ни ответить, ни пошевелиться. Я онемела.
— Бог мой. — Он опускается рядом со мной на колени и берет открытую записную книжку с моих колен. — Я надеялся догнать тебя раньше, чем ты его откроешь.
— Зачем? — спрашиваю я, прорываясь сквозь плотную дымку. — Зачем вы от меня скрывали?
— Именно поэтому. — Джоад убирает с моего лица мокрые от слез волосы. — Только посмотри на себя. Ты только что потеряла маму, зачем тебе новые переживания.
— Я имела право знать, черт побери!
Слова отскакивают от мрамора, становясь громче. Джоад озирается и смущенно кивает консьержу за стойкой.
— Пойдем наверх.
— Нет, — цежу я сквозь зубы и расправляю плечи. — Ты должен был мне сказать. Мама должна была мне сказать! Я боролась за эти отношения всю жизнь, а она вот так мне во всем признается?
— Ведь ничего не известно точно, Брет. В этой книжке ничего конкретного не написано. Вполне возможно, ты дочь Чарльза.
Тычу пальцем ему в грудь:
— Я не дочь этого мерзавца, и он отлично все знал. Поэтому никогда меня не любил. А у мамы духу не хватило мне признаться!
— Ладно, ладно. Откуда нам знать, может, этот Джонни Маннс был негодяем, и мама не хотела, чтобы ты о нем знала.
— Нет. Все очевидно. Она оставила мне этот блокнот, потому что хотела, чтобы я нашла своего настоящего отца и подружилась с ним, это должно стать девятнадцатой целью в моем жизненном плане. Мама трусила, пока была жива, но хорошо, что у нее хватило храбрости оставить после себя рассказ о жизни — моей жизни. — Впиваюсь глазами в его лицо. — И ты, ты собирался скрыть его от меня! Как давно ты обо всем знал?
Джоад отворачивается и проводит рукой по блестящей голове. Наконец он усаживается в соседнее кресло и косится на блокнот.
— Я нашел его много лет назад, когда помогал маме переезжать на Астор-стрит. Мне даже стало плохо. Мама так и не узнала, что я его нашел. В день похорон я перепугался, когда опять его увидел.
— Тебе стало плохо? Разве ты не видишь, как счастлива она была, когда писала об этом? — Беру в руки блокнот и открываю на первой странице. — «Третье мая. После двадцати семи лет сна в мою жизнь вошла любовь, и я пробудилась. Прежняя я сказала бы, что это преступно и аморально. Но женщина, которой я стала, не в силах прекратить это. Впервые мое сердце бьется в своем настоящем ритме».
