Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Гера сидел на качелях, обнимая рюкзак.
— У тебя руки, будто Дюрер рисовал! — выпалила Вера.
— А у тебя тонкие колени, — ответил он.
Гера был, оказывается, Герман, в рюкзаке у него лежал фотоаппарат, и ехал он с этим фотоаппаратом в центр города — предлагать желающим закатный портрет на Плотинке. Сиреневое небо, водонапорная башня, фонтан — и чьё-то смущённое лицо крупным планом. Это была работа для денег, и трудился Гера вместе с приятелем. Приятель, коренастый блондин, показался Вере старым, ему было под тридцать, он часто, без всякой нужды, облизывался и был похож на сатира кисти Лукаса Кранаха. Сатир считался хозяином двух плюшевых зверей, насколько огромных, настолько же и уродливых, — но, к удивлению Веры, прохожие с удовольствием снимались в обнимку с розовым медведем и синим зайцем. Гера делал портретик, Сатир записывал адрес, чтобы прислать снимочек. Деньги, конечно, вперёд.
Когда стемнело, Сатир по одному перенёс медведя с зайцем в подсобку кафе «Лидия» на улице Пушкина — Вере это напомнило загадку о лодочнике, который перевозит через реку волка, козу и капусту. У Сатира явно было что-то с барменшей, вообще, у него было что-то со всеми. Барменша в долг налила Гере и Сатиру водки, а Вере плеснула ягодного ликёра — с таким видом, как будто в лицо. Сатир неискренне уговаривал барменшу выйти из-за стойки, ну посиди с нами, Лен, но было очевидно — всё, что он мог получить от неё, давно получено, а интерес к этому «всему» — почти утерян.
Сатир хотел произвести на Веру впечатление, отбить, потом, возможно, завезти, ну или хотя бы завести, как двигатель. Надо же, как все эти слова похожи на «зависть», но зависти у Веры сегодня не было, как не было и малейшего шанса у Сатира.
Впервые за много лет мышь умолкла, и Вера даже не поняла сначала, что же с нею не так. Она сидела в уютном подвале «Лидии», пила тошнотворно-сладкий, с ароматом шампуня ликёр, вежливо улыбалась сатирическим шуткам. Сатир старался, вспотел, бил копытом по полу, махал хвостом — но Вера видела только Геру и удивлялась: да как же я могла подумать, что он похож на маньяка? У него просто очки — как у Чикатило. Тем более встретить сразу двух извращенцев в один день — перебор даже для Стениной.
— …для себя он совсем другое снимает, — наконец Вера услышала от Сатира что-то важное и посмотрела на Геру особенным, робким взглядом, позаимствованным у Юльки. Тот взгляд был в ходу при Валечке, он замечательно подходил к длинной юбке и платочку. Потом непрактичная Копипаста его выбросила, а рачительная Вера — подобрала.
В стёклах Гериных очков счастливо отражались маслянистые жёлтые лампочки. После второй бутылки Сатир понял, что Вера и Гера римфуются, а Вера и он сам — нет. Молодец, не обиделся, а порулил к барменше — жарко шептал ей в ухо анекдоты, один хуже другого, пока Лена не попросила пощады — или хотя бы разрешения сменить ухо. Гера взял Веру за руку и вывел из кафе — на улицу Пушкина, уже чёрную, ночную, прохладную. Они пошли пешком по направлению к Малышева, и Вера забыла о том, что у неё разбиты колени, а внутри живёт летучая мышь-зависть. Она же летучая, думала пьяная Вера, вот и улетела, улетучилась, нет её больше.
— Что ты там бормочешь? — весело спросил Гера. — Какая мышь?
— Летучая мышь, — стала объяснять Вера, — символ меланхолии. Как вариант — сатаны. У Дюрера есть гравюра — там летучая мышь как будто распята на собственных крыльях. Витрувианское животное. Крылья у неё — как кленовый лист…
— Приснись, приснись, рыжий лист кленовый, — спел Гера, а Вера вдруг увидела, что под ногами у них — осень. Именно в эту августовскую ночь с деревьев начали спешно опадать листья — будто торопились куда-то. В эту ночь Копипаста долгих три часа не могла усыпить Евгению, привыкшую к запаху Веры Стениной. И в эту же ночь Вера и Гера зарифмовали свою встречу до конца — раненые коленки ничего не испортили.
Утром Вера проснулась первой, на полу рядом с кроватью лежали очки Чикатило. Квартира на улице академика Бардина была съёмной, но Гера ничего здесь не снимал со стен. Над кроватью висел выцветший портрет Шварценеггера, которого Гера, как и вся страна, называл запросто — «Шварц». Стены прихожей украшали зверские физиономии Ван Дамма и Сталлоне, а между туалетом и ванной красовался Стивен Сигал — фирменная морщина меж бровей, два выключателя сверху. На тумбочке лежала картонная папка с фотографиями — кажется, вчера Гера хотел показать, но как-то руки не дошли. Вера улыбнулась, дёрнула за шнурок, которым была завязана папка, — совершенно ботиночный, обувной.
На фото были женщины — обнажённые, без головы, но не в том смысле, что головы отрублены, а в том, что их оттяпали при работе над изображением. С точки зрения Веры — правильное решение, потому что увидеть свою голову на таких снимках захотела бы не всякая. Молодые, живые и крепкие тела были совмещены — путем немыслимых в дофотошопную эпоху ухищрений! — с самыми разнообразными предметами. У брюнетки (упавший на шею локон сообщал, что это — брюнетка) с гигантскими грудями был встроен вентиль в районе пупка и ещё имелось по отвёртке в каждом плече. У второй модели — тощей, неопознанной масти — в спине были сделаны ящички, из которых торчали циркули и транспортиры, а на локтях блестели колючие фрезы. Снимки были отпечатаны на шершавой, приятно неровной бумаге.
Всё-таки — маньяк…
Вера сложила фотографии обратно в папку и завязала обувной шнурок. Жаль, что эти коллажи не были искусством — в противном случае Вера услышала бы голоса натурщиц, почувствовала бы запах металла и разгорячённой кожи. Возможно, её дар не распространялся на фотографическое искусство? Она так мало об этом знала. Поди пойми.
За кухонным окном виднелся традиционный юго-западный пейзаж — стадо тонких сосен, согнанных во двор, как на расстрел, окружено многоэтажками и гаражами, одинаково серыми и какими-то безвыходными. Найти выход из этих дворов смог бы только местный житель — извилистые дорожки и целые города гаражей в два счёта сбивали чужака с толку.
Вера открыла кухонный шкафчик — там стояла пустая литровая банка и коробка с горчичными сухарями. В холодильнике единовластно царила эмалированная кастрюля, опять же совершенно пустая.
«Понятно, почему он такой худой», — подумала Вера. И тут солнце вдруг вспомнило, что август — это всё-таки лето, и ударило мощным световым залпом: пробив оконное стекло, луч бликанул на металлической хлебнице. Стенина на секунду ослепла, а потом онемела и оглохла от полноты счастья, которое заполнило её от пяток до макушки. Она сорвала пластыри с коленок, бросила в окно, и ветер понёс их в подарок бедным расстрельным соснам. Никакой зависти, ни капли её, ни следа — летучая мышь покинула Веру Стенину и улетела искать себе новое место для жизни.
