Василий Добрынин - Генрика
— И ты за меня, не просила?
— Какой там просила! Ты что? Я боялась. Боялась, сынок, страшенно! Я ж тебя и Аленке-то отдала, чтоб ни кто не знал. Ой, Ле-еш…
Бессильно упали мамины руки.
— Ой, Ле-еш, если б знала, что можно так будет, открыто, пойти в депо, я тебя ни за что, знаешь ли, ни за что бы не отдала Аленке…
Было предчувствие. Весь день старалась не дать ему воли Аленка. А близко к полуночи, стало понятно: Алеши сегодня не будет.
«Я? — стала думать Аленка, — что я могла наделать такого, чтобы он не пришел? Ведь я же люблю, он знает! Не верит?» Последнего, даже не только понять, — подумать о том невозможно. Нет! Но вот, что касается первого…
Слеза накипевшей горечи, и боль от прикушенной губки, настигли Аленку. Где, кто найдется из тех, кто б сумел разобраться в том, что она творит? Кто-нибудь там, среди звезд? Или здесь, на земле? Таких нет. Нигде нет! Всевышний и Родина — даже они, разве вправе они, осудить Аленку? Да ведь не у них, и не у войны, — а у смерти был выхвачен ею Алеша! И в том, что она натворит: с собой, с ним, и с ними — правоты будет больше, чем солдат у обеих сторон войны.
Главное, — понял бы он. «Рассказать?» — сомневалась Аленка. Звезды казались близко. Они были рядом, — легко дотянуться рукой до окна, за которым они светились. Но звезды не за окном — в бесконечности. Леша ее не поймет. Рассказать — все равно, что расшторить окно. А до истины так же и будет — как из окна до звезд. Не расскажет Аленка, — поздно!
Что мог Алеша узнать? Что был Осип Палыч в доме? Что он ее трогал?
Алеша у мамы? Наверное, там… Захотелось пойти и вернуть его.
Понимала, что спать не будет. И ночь проведет у расшторенного окна. «Что ж, значит возьму себя в руки, и буду держать, чтоб не пойти, не просить и не возвращать его силой…».
Вернулся Алеша к полудню. Усталый и потемневший от угольной пыли. Обнял. И целовал, с той же, прекрасной тоской и любовью, как прежде. Умыла, раздела его Аленка.
— Да я сам, — улыбался, возражал он.
— Это не правильно, Леша, — не соглашалась она, — ты устал, а я только ждала.
С каждым выдохом ближе и осторожней, тянулось каждой клеточкой, тело. Не потускнела: она всякий раз, по-другому, звучала — музыка близости. В райское ложе спины и предплечий Алеши, легла, погрузилась спина, а бедра вошли в уголок его бедер, сливаясь и застывая вместе. Пока на боку. Пока только так. Ладони Алеши легли на живот, будоража грудь. «Обними меня крепче, Аленка», — прошепчет он, в самый первый и сладостный миг, когда раскрывается тело Аленки. «Да, мой любимый!» дыхание сбито сердцем, взлетевшим к самой вершине. Она прижималась ближе, а тело Алеши, упруго и нежно вливалось в тело Аленки.
Вжимаясь остатками сил, уходя, чтоб вернуться и стать еще ближе, она вдруг застыла. «Никто, ни кто мне не нужен, Алеша!» — беззвучно кричала она, вбирая до капли прекрасно-высокий момент извержения. Бережно выйдет сейчас его тело из тела Алены. А истома, истина, вместе войдут, оставляя в душе еще один добрый след. «Никто больше! — вскричала Аленка, беззвучно, в себя, во Вселенную, — Больше никто!» И вдруг ощутила боль, взглянув из Вселенной на землю, где шла война.
— Ален, — попросил он вечером, — ты не сердись. Обещаешь? Меня надо завтра собрать в дорогу. Надолго, на три дня. Не сердись. Я теперь — машинист…
Бессонная ночь, пыль антрацита на теле Алеши, и остальное — теперь стало ясно все. Боль, первый раз посетившая в полдень, вернулась.
— Леха на паровозе?
— Да, Палыч. Вторая ходка.
— И как?
— Гнатышин противился. Толку с него, говорит, — в паровоз не залезет. А ты, говорю, — на руках его вкидывай. Ну, а уж там он пусть рулит. Кочегарить — там есть кочегар.
— Значит, рулит? М-мм… А ты вот что, ты завтра к Аленке сходи, передай привет.
— По-нашему?
— Я тебе дам! Нормально. Скажи просто, что я передал привет.
— Передам. То есть, просто скажу! — «Да уже бы давно, — про себя посмеялся, Пашка, — ее бы давно, как нормальный мужик, уложил! Чего надо? Так можно добром это дело не кончить — свихнуться!»
«А может, — сводил скулы Палыч, — и правда? Чего там: да взял, опрокинул Аленку, и все. И твоя — до копейки, вся!»
Да опять, холодок неуютный бежал по ногам к животу. Копейки с Аленки, подмяв ее, он не получит! Не та: она не боится. Она в него плюнет. «Пес дряхлеющий!» — сознавал он сам, понимая, что просто учуял в Аленке какую-то нежность, какой не познал ни с женой, ни вообще хоть раз в жизни. Ни с теми, кого, свою власть используя, он получает сейчас.
Никто не поймет: Аленка, в сравнении с бабами — так, пигалица; а, по сути сравнить — ангелок! Цветок ангельский! Что ж его мять? Насладиться, сорвав аккуратно, мечтает Палыч.
Он был в кабинете один. Прикрыл глаза. Все решалось. И все подходило к тому, что Аленка его… Аленка, которую он, отчего-то боится, — она будет трогать его руками. Не только руками, а губками — и не только в щечку… Все будет. Тулин на паровозе — должно теперь быть. Она все поймет. Придет, уже завтра, просить. А нет — жизнь сама подведет к итогу: Леха в рейсе; Палыч — у Аленки. А там, глядишь, рейс и черту подведет — военное время, — паровозы идут под откос!..
Он цепко ее прихватил — дьявол, который хотел купить душу ангела.
— Фройлен, Вам вас ист дас? Что хотель?
— Герр комендант. Мне к нему. Он вызывал меня.
— Вызываль?
— Да, раньше…
— Айн минут, фройлен!
— Я слушаю, фройлен!
— Вы меня вызывали, раньше…
— Я?
— Да, да, Вы. Стекольню там делать…
— Стекольня? Что есть стекольня?
— Ну, мастерская, стекла делать, окна…
— Кто вызываль?
— Вы.
— Найн. Фройлен, найн, не надо мне Вас. Не вызываль!
— Ну, давно…
— Не надо Вас, фройлен.
— Ну… — растерялась Аленка.
— Другой просьбы есть?
— Да, есть?
— Я слушайт.
— Тулин. Это мой муж, Тулин, в депо. Он работал в депо. Ремонт. Напильник. Ну вот, — стала жестом показывать герру, Аленка, — Напильник…
Обозначив одной рукой верх напильника, а другой — рукоять, она стала показывать, как им водят, туда-сюда.
— О, — посмотрев, улыбнулся комендант, — Вы сказаль, напиник?
— Напильник. Вот я хочу напильник, не машинист. Он теперь — машинист.
— Машинист, я, я…
— Вот, а я не хочу машинист. Он больной. Очень больной. Нога, — показала бедро Аленка, — короткая. И живот, — показала ладонью.
— Вы хотель как?
— Я хотель, хотела «напиник». Вот так, — она показала опять, напильник. Одна ладонь обхватила сзади, другая спереди. Туда-сюда, туда-сюда.
— Гут… — сказал герр
Она отвлеклась. Ладошка в обхвате, осталась у живота, а другая все так же: туда-сюда, туда-сюда…
— О-о! — оживился герр. И присмотрелся, как она, кулачком, в обхвате на толщину рукоятки напильника, водит рукой: от себя и к себе, от себя и к себе. И смотрит, при этом в глаза. Потом осмотрел Аленку, неторопливо, всю, сверху донизу. — Напиник?
— Да, я хочу «напиник». Нога, — показала она, — и живот, — показала тоже, — плохо…
— Фройлен, я тоже, хочу напиник. И, — Вы, фройлен, — напиник… Вы понимайт?
— Понимайт! — закивала Аленка.
— Гут — комендант улыбаясь в сторонку, спросил: — Туль-ин?
— Да, да, Тулин. Чтобы в депо.
Комендант наклонился к столу. Записал: — Туль-ин. Не машинист. Депо!
— Да, да, — радостно закивала Аленка.
— Гут, — сказал комендант, — фройлен. Депо. Завтра.
— Нет. Завтра, сегодня, и послезавтра, он на паровозе, в дороге. Паровоз! Он, — в даль махнула Аленка, — там! Через три дня — здесь.
— Еще просьб?
— Нет, нет. Больше нет. Спасибо!
Комендант по-немецки кому-то скомандовал в коридор. Появился солдат. Показав на Аленку, комендант дал ему распоряжение. Солдат повернулся к Аленке и пригласил идти.
Домой она прибыла на легковой машине комендатуры. Солдат ничего не сказал: ни слова не знал по-русски. Улыбался, пока ее вез, сказал: «Ганс». «Ну а я, — показала, ладошкой на грудь, улыбнулась она, — Аленка» Он пристально глянул, куда показала ладонь. Улыбнулся — понял. Добавил, может, что-нибудь, так, про себя; на своем… Он был очень любезен и проводил до двери.
Аленка считала себя счастливой.
Кочегар — машинист — единая связка! В военное время, цена этой связке особая — жизнь. Здесь она на двоих одна. Не может из них одному повезти. Или наоборот. Жив твой напарник — значит и у тебя все нормально, — и ты жив. Если наоборот, значит все — и тебя уже нет. Ах, кажется жив? Ерунда — ты догонишь его! Связка, в которой нельзя умереть в одиночку.
— Что-то с Гнатышиным ты не поладил?
— Я? — удивился Алеша.
— Ну, да, ты. Хотя он — человек мутноватый. Однако, к начальству близок. И от него кое-что зависит.
— Мы говорили с ним один раз.
— И что ты сказал?
— Одно слово.
