Гай Давенпорт - Погребальный поезд Хайле Селассие
— Так будете ж вкушать, пока из носа у вас не полезет!
И град дохлых перепелок обрушился на них с небес, и весь народ приправлял и готовил их, и (здесь я цитирую Писание) не успели они выковырять мясо из зубов, как бог наслал смертельную чуму, убившую всех, кто отведал этих перепелок.
— Что ты на это скажешь? Он на молитву так ответил.
Глаза тролля были как у счастливого ребенка, а поэтому в них ничего не читалось, поскольку счастье ребенка — то, что всем нам следовало забыть. Это счастье наступает, когда выдираешь из часов стрелки, швыряешь дедушкины искусственные зубы в огонь, воруешь или врешь, дергаешь кошку за хвост или разбиваешь китайскую вазу, прячешься от родителей так, что они волнуются до полусмерти, лупишь по пальцам на ноге лучшего друга молотком. О ребенке с прекрасными волосами, будто из крученого и завитого золота, с большущими голубыми глазами культура говорит: узрите ангела! — а природа: вот твой личный дьявол.
Птица в тех ветвях или же тролль?
— Послушай! — сказал он. — Вот ты видишь меня — в пальто немецкого покроя (в нем я слушал лекции Шеллинга,[157] ибо в немецких аудиториях холоднее, чем в Гренландии), в перчатках, в клетчатых брюках дудочками, с тростью и платком за обшлагом, по всему этому, по моему большому носу, по тому факту, что брат мой Питер — епископ, ты не можешь сказать, что живу я в городе торгашей, воображающих себя христианами. С таким же успехом луизианского банджоиста можно назвать Моцартом.
По всему этому ты ни за что не угадаешь, что отец мой однажды грозил богу кулаком с холма в Ютландии и проклял его прямо в лицо.
Тролль, тролль! Но нет — лиса или заяц, чей дом — этот лес.
Тролли принадлежат, предполагал мистер Чёрчъярд, к биологическим родам поганок — как деревья сродни ангелам. Столетие мистера Чёрчъярда вглядывалось в природу, а немцы исследовали Священное Писание. К чему бог, в конечном счете, когда у них есть Гегель?
Разве нет в Писании мест, где переписчики вписывали обратное тому, что милосердие и страх подсказывали им утаить? Ясно, что Авраам принес в жертву Исаака.
Его отец проклял бога и переехал в Копенгаген, и стал преуспевающим торговцем, в его сундуках деньги порождали деньги. Он умер на руках у ангелов, вознесших его в небеса.
Следовательно — разве нет? — если мы молимся, нам отвечают смертью, не успеем мы выковырять из зубов мясо перепелки. Однако мир на месте, и отчаиваться — грех. Даже в их церквях длинные лучи света, неуступчивого жесткого света января в высоких окнах выдают, что суетности мира — и никакому гегельянству не сделать вид, что ее там нет, — тут нет.
Мистер Чёрчъярд сдвинул очки на лоб, провел мизинцем по брови, потер переносицу, закрыл глаза, облизнул уголки губ и тихонько кашлянул.
Какая ирония.
Лошадь жива так же, как и он, а в корове ровно столько же бытия. В мошкаре.
Несколько утешило бы, если б он был уверен, что уродлив, как Сократ. Как и все датчане, в молодости он был красив. А потом нос его все отрастал и отрастал, спина скрючилась, а пищеварение стало совсем ни к черту.
Может быть, тролль — вовсе не такого роста, как он думает, а завернут в листик.
В чем бы мы ни отказали Богу, этим он и будет.
— Absconditus,[158] говорим мы о нем, видя его повсюду. Что же это с нами такое, О Тролль, что веруем мы в невиданное, неслыханное, некасаемое, отвергая то, что пред взором нашим? В туманах отчаянья вижу я, что мы предпочитаем то, чего нет, тому, что есть. Страсть нашу вкладываем мы в писания, коих не читаем или же читаем, причудливо не понимая, незнание свое принимая за знание. Религия наша — цветистое суеверие и непатентованное чудотворство.
Мистер Чёрчъярд знал, что тролль прячется за одним из деревьев впереди. Он чувствовал это наверняка. Когда он покажется, у него будут расплющенный нос, круглые зеленые глаза, лягушачий рот и большие уши.
— Слушай! Минувшим воскресеньем в дворцовой церкви придворный капеллан — а он очень популярен и в своем епископском облачении напоминает византийского императора — читал проповедь избранной пастве, состоявшей из жирных купцов, адвокатов, банкиров и девственниц. Проповедовал он красноречиво и со звучной серьезностью. Его темой было: Христос избрал смиренных и презренных. Никто не смеялся.
День клонился к вечеру, и тучи затягивали небо серым. Мистер Чёрчъярд решил с собой договориться, совершить скачок веры. Он поверит, что тролль там прячется, и беспокоиться, так это на самом деле или нет, не станет. Событие реально в той мере, в какой у нас есть желание в него верить. Епископ Мюнстерский читал свою красноречивую проповедь потому, что им восхищался отец мистера Чёрчъярда, а вовсе не потому, что сам мистер Чёрчъярд сидел между бандитом, переодетым торговым банкиром, и дамочкой, чью шляпку изготовили в Лондоне. Он слушал Епископа Мюнстерского ради своего отца. А с троллем будет беседовать ради самого себя.
Итак, значит, тролль. Мистер Чёрчъярд оказался не готов к тому, что тот окажется голым. Когда тролль заговорил, датский язык его был старинным.
Сорванец с Лебединой Мельницы. Вытянул руку для равновесия, стоя на одной ноге, другой размахивая взад-вперед.
— Ты из лягух будешь? — спросил он.
— Я — человек.
— А на личину не скажешь. Каким путем пришел ты — сквозь или с-под низу?
Его развлек испуг на лице мистера Чёрчъярда, и уголки рта его сложились в складочки.
— Ежели через цвет, то это будет один путь: пропихнешься сквозь желтый в синий, сквозь красный в зеленый. А другой — чутка сдашь назад, местечко себе найдешь и протиснешься. Сквозь изгиб, в приливе. Четный один, другой нечетный.
Тролль подошел ближе. Мистер Чёрчъярд разглядел брызги веснушек на щеках и носу. Тролль осторожно дотронулся до его трости.
— Ясень, — произнес он. — Я такого дерева не ведал. Всегда на этой стороне, одна луна с другой, разве нет?
— На этой стороне чего? — тихо спросил мистер Чёрчъярд.
— Никогда не бывал ты внутри коровяка, правда? И внутри шандры никогда, внутри молочая? Кто будешь ты?
— Я — датчанин. А что если я у тебя спрошу, кто ты? В моих глазах ты — мальчик, со всеми мальчиковыми причиндалами, ты хорошо питаешься и здоров. Тебе не холодно без одежды?
Тролль поднял ногу, держа ступню рукой, чтобы лодыжка не ломала параллели с лесной подстилкой. Ухмыльнулся — с иронией или без, мистер Чёрчъярд сказать не мог. Его тонкие брови метнулись вверх, под шапку волос.
— Позволь мне сказать, — произнес мистер Чёрчъярд, — что я уверен: ты — в моем воображении, тебя здесь вообще нет, хотя пахнет от тебя шалфеем или бурачником, и ты — существо, которое наша наука признать не может. Мысля, мы связываем. Я же пока еще тебя не поймал. Я даже не знаю, что ты или кто ты. И к чему нас это приведет?
— Но аз есмь, — ответил тролль.
— Я тебе верю. Мне хочется тебе верить. Однако сейчас — девятнадцатый век. Мы знаем всё. Порядка существ, к которому ты можешь принадлежать, не существует. Тебе знаком Бог?
Тролль задумался, уткнув палец в щеку.
— Загадку ль сказываешь? Что сделается мне от тебя, коли правильно скажу?
— Как это может быть загадкой, если я тебя просто спрашиваю, известен ли тебе Бог? Либо да, либо нет.
— Ты ищешь его в этих местах никак?
— Ищу.
— Каков он на запах будет? Каким деревам он родня?
— Я его никогда не видел. Никаких его описаний не существует.
— Как же признаешь ты его, коль встретишь?
— Признаю. Почувствую.
— Барсук, белка, лисица, ласка, лягуха-прыгуха, олень, сова, утка-поганка, гусь — он из них будет? Или же сосна, дуб, самбук, ива — из таких? Эльф, кобольд, гном — один из нас? Паук, гнус, муравей, мотылек?
После этих слов тролль оглядел себя, точно поправляя неловко сидящую одежду — словно ему, ребенку, сейчас предстояло читать наизусть перед всем классом. И запел. В голосе его звучало что-то пчелиное — вновь и вновь возникали гул и жужжание, будто Barockfagott в «Orfeo» Монтеверди,[159] — и что-то от глуховатого дисканта витютня. Ритм был от сельского танца, от джиги. Но какие же слова он пел?
Мистер Чёрчъярд разобрал про лошадь, которой луна надоела и про сову, у которой были числа. Припев вообще звучал по-лопарски. Одна рыбка и другая, и корзиночка с травой.
Когда песня закончилась, мистер Чёрчъярд склонился в признательном поклоне. Где же он слышал эту мелодию — на концерте народной музыки? На рынке Роскильде? И не видел ли он самого тролля, поразительно замурзанного, в лохмотьях и синей фуражке на причале Нюхавна?
И тут тролля не стало — только травяной покров, да влажный зеленый запах леса, да тиканье его собственных часов.
То, что Бог есть, Сократ полагал с честной неуверенностью и глубоким чувством. Мы тоже верим, рискуя точно так же, запутавшись в том же противоречии неуверенной уверенности. Только неуверенность теперь иная, ибо абсурдна, а верить с глубоким чувством в абсурдное и есть вера в Бога. Знание Сократа, что он не знает, — высокий юмор по сравнению с чем-либо серьезным, вроде абсурда, и глубокое чувство Сократа к экзистенциальному — первоклассное греческое остроумие по сравнению с жаждой верить.
