Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта
Вот какие голоса были у лоцманов! Правда, по-настоящему они зазвучали только к полудню, когда вдруг явились на свет судовые флаги — их подобно молитвенным коврикам раскинули на мостике. А за все утро никто не издал ни звука и не шевельнул пальцем, так что корабль не продвигался вперед ни на милю, ни на метр. Но как только лоцманское моление закончилось, лоцманы встали с колен, одернули на себе костюмы и по локоть загустили руки в ящики, до краев набитые блоками американских сигарет. Корабль медленно пришел в движение, а вдали на башнях города трубы затрубили марш из «Аиды».
КартошкаИтак, я наконец узнала тайну одной из гробниц, которых в здешних краях такое великое множество. Но что же все-таки в контейнерах, которые терпеливо дожидаются нас в конце канала, там, откуда уже рукой подать до родных краев? Когда краны подняли их над палубой, портовые рабочие засмеялись, обмениваясь многозначительными взглядами, потому что из щелей контейнеров на палубу закапала коричневая жижа и, сначала тонкими струйками, потом ручейками, наконец величавыми потоками устремилась от носа к корме.
— Картошка! — закричал Старший помощник. — Зловонный корнеплод любимой родины! — И принялся в лихорадочной спешке раздавать команды и затрещины. Матросы бросились устанавливать преграды в коридорах, строить плотины и дамбы из мешков с песком, но бурая жижа сочилась сквозь щели, сквозь мешки, текла в башмаки и перчатки, капала сверху на тюрбаны, на лоскуты, прикрывающие лица, за воротники комбинезонов, — это была девятая казнь египетская.
За считанные минуты корабль провонял насквозь, хотя матросы, зажимая носы, без устали поливали палубы и бортовые ограждения чистой водой; Садовод в ужасе пустился наутек, забаррикадировался в каюте и поклялся, что выйдет не раньше, чем зловонный груз будет удален с корабля, потому как не за такие муки он платил свои кровные. Только Жестянщик как ни в чем не бывало бегал в шортах и сандалиях по палубам и фотографировал мокрых от пота матросов, за что был одарен Каноссой взглядом, полным презрения.
А Нобель, двухметровый Нобель, истосковавшийся по родине гигант, набросился на Жестянщика, выхватил фотоаппарат и, широко размахнувшись, запушил его за борт высокой дугой, туда же отправил кисть и ведерко с краской.
— Вот еще выдумали! — завопил он. — К чему этот липовый грим? Никто из нас не вернется домой! Так зачем наводить шик-блеск? — И вдруг осекся, шлепнул себя по физиономии и замолчал.
«Маневр последней минуты»К полудню стало ясно: от зловонного груза нам не избавиться, потому что даже товары, которые никому не предашь, нельзя безнаказанно бросить в море. Я поднялась на мостик и выполнила свою самую последнюю задачу — раздала подарки, строго соблюдая принятые на корабле обычаи и правила. Потом, употребив жалкие остатки своих хороших манер, путем длительных и многословных переговоров наконец выяснила, что эта картошка уже повидала на свете столько, сколько мне никогда не видать. Эта картошка находилась в пути в три раза дольше, чем я, если принять исчисление времени, которое даже Пигафетта не смог мне растолковать, и побывала на кораблях, имена которых при всем старании никто никогда не сможет вспомнить, — ни чартерщик, ни портовый агент, ни, разумеется, страховая компания. Но, может быть, все дело в том, что я разучилась внятно излагать свои мысли и, едва открыв рот, тотчас начинаю заикаться.
Так она будет путешествовать и дальше вокруг света, бесхозная гнилая картошка, пока, растворившись, не исчезнет без следа.
КонтрабандистыСтарший помощник после обеда снова попытался навести чистоту, но от работы не отлынивали только те матросы, которые, вероятно, были обременены женами и детками, потому как вонь там, на баке, стояла жуткая. Все прочие сидели в холле за опущенными занавесками и бессмысленно напивались. Сохранившие трезвую голову укладывали чемоданы. Только Пигафетта вернулся на свое любимое место, ему-то случалось питаться кое-чем похуже.
Под вечер ветер наконец переменился, и тогда на палубу робко ступили первые торговцы. С набережной они притащили по сходням большие ящики, и теперь выставили на продажу свои товары на корме, в проходах и коридорах возле матросских кубриков, на трапах, в кают-компании и возле кают Оплативших пассажиров.
Стоя в дверях, я с удивлением смотрела на все эти вещи, наконец-то я вижу, что путешествует в контейнерах вокруг света: удочки, лески, мормышки, шляпы и зонтики, туфли, фрукты и фотопленки, башмаки и шнурки двухметровой длины. Ножи, ножницы, зеркала, превосходно сшитые английские пиджаки, библии и костюмы для выживания, маски для подводного плавания, веера и платки, надувные лодки, амулеты на счастье, и карлики из дешевой черной резины. Рыба, челюсти, серьги, золотые цепочки, мыло и кинокамеры, лосьоны, бинокли, маски и шоколадки, не облагаемые таможенной пошлиной сигареты и выпивка, карточные колоды, в которых не только тузы.
Пьяные матросы вытащили последние деньги, вспоров воротники, и купили себе новые цепочки и рубашки. Второй помощник, чья каюта уже давно походила на большой торговый киоск, советовался со мной, выбирая туфли для трех дочерей. Садовод, привлеченный внезапной радостной суетой под окном своей каюты, разбаррикадировал дверь, отказавшись от затворничества, и купил два амулета, отводящих дурной глаз, один оберег от жены, другой — от дочек.
За моей спиной вдруг раздался голос:
— Вам что, не нравится то, что вы видите? Или у вас никого нет, кому сделать подарок?
Я не обернулась и поспешила купить на прощанье пару шнурков и радиоприемник.
ПарикмахерыПоздней ночью, когда шум понемногу стих, пришли парикмахеры. Я еще издали услышала негромкое звяканье ножниц и увидела маленькие блестящие зеркала. Парикмахеры в темноте взмахивали грязноватыми накидками, закидывали их, словно сети, и ловили, поймав же, брили и стригли тысячи безымянных матросов на всех кораблях под всеми флагами. Они работали без перчаток, делали свое дело ловко и быстро, ведь они отлично знали все очертания и загогулины лиц, умели обойти, не зацепив, нежное ухо, намылить трусливый затылок и пугливую шею, решительно обкорнать моряцкую бороду, после всего брызнуть в лицо одеколоном, чтобы при ветре какого угодно направления клиент не вспомнил о грузе гнилой картошки.
Подошла моя очередь. Сижу на палубе, в темноте, над моей головой мелькают руки парикмахера, вокруг светлые свежевыбритые лица матросов, я прислушиваюсь к звяканью незнакомых ножниц, пока мои волосы не укорачиваются настолько, что уже никакой ветер их не растреплет. Узнать меня с первого взгляда теперь сможет только Пигафетта — я стала наконец похожа на ту голодную рыбку, которая вот уже несколько месяцев плывет за кораблями Генерал-капитана.
Ночь последняя
Оказывается, распрощаться очень просто, — надо лишь соскользнуть в воду с форштевня, с письмом Генерал-капитана под жилетом и с зашитым в воротник свернутым трубкой Наставлением о мерах по спасению на тот случай, если вдруг на полпути забудешь, как устроить жилье в ковчеге. Но нигде не видно плавучих обломков, не говоря уже о поплавках. Потому что корабли уходят все дальше и дальше… Да ты слушаешь ли?
— Да, слушаю, только у тебя опять все перепуталось. Никуда корабль не уходит он стоит на якоре, это мы плывем куда-то, носимся по волнам, вцепившись в пустой бочонок из-под вина, в котором нет места двоим. Значит, одному из нас суждено утонуть, тому, кто до сих пор не знает, что надо сложить перед собой ладони и то разводить, то сводить руки и ноги, пока не достигнешь спасительного пролива.
— Брось! Ты же рассуждаешь в точности, как наша сестра и как епископ. Это всего лишь небольшая прогулка, через несколько часов вернемся домой. Я уже ясно вижу огни города, нашего Гамбурга, «Звезды севера», дальше там — туннель, а вот и Институт рыбного хозяйства, а в самом центре ярко светится Опера, идет пятый акт, последняя сцена, гремит хор домоседов и заик, мелькают свежевыглаженные платочки, матери выхватывают из рук наши грязные рубахи, с гордо поднятой головой они понесут их стирать. А мы смотрим в глаза матери и на ее губы, мы же вернулись и обещаем, что никогда больше не уедем из дома. Наконец мы решаемся рассказать о том, что земля круглая, но, прежде чем начнем врать, мы устало привалимся к стене и слова заструятся как песок или соль. Чего уж там, лучше отнесите нас наверх, счастливых и мокрых, дайте нам наконец поспать, но мы шапку не снимем, чтобы никто не увидел, какие длинные у нас уши — одним ухом мы накроемся, как одеялом. А во сне будем говорить, говорить, говорить, слова польются потоком, и мы расскажем обо всем без утайки, но только не будите нас до утра, потому что при виде чужаков мы вскакиваем в испуге и с визгом бросаемся наутек.
