Анатолий Ильин - Соленый берег
Чудные сливы поднялись. Лет до пяти шли в лист, ветки росли тесно, коряво, будто друг к дружке жались. Коротенькие, не выше веника, стволики лохматились в несколько слоев жухлой корой, которая весной, с первыми дождями лезла клочьями. Потом два или три деревца выдавили желтые, как огонек, свечи, десяток сливок. За одну ночь они побурели и попадали в траву. Те, что он находил, были усеяны рыжими крошечными муравьями. И все равно они были вкусными, сладкими, а их ядрышки — горькими. Но большинство сливок так и не зажгли ни одного огонька.
Он привязался к этим местам. Что-то тянули они в душе, напоминали… Или детские годы, которые последнее время стали затухать в памяти… какие-то радости детские… Или молодость… Вроде совсем недавно стояла рядом, в ушах звенела.
Обшарив берега возле гидроточки, уходил за камешками все дальше и дальше, благо время на точке терпит, а ног не занимать. Чаще всего он находил их после ледохода или сильного наводнения, когда река делала неузнаваемыми берега, словно меняла их местами.
По вечерам, при свете керосинки, раскладывал их на столе и разглядывал, пока глаза сами собой не начинали закрываться.
Пашка прошел поселковую водонапорную башню, от которой на деревянных козлах тянулась к реке ржавая водонапорная труба. С нее часто капало, и поэтому трава под ней была выше, ярче, да и сами козлы стояли как живые от зеленой слизи. Напротив — Пашкин дом. За палисадником гнулись на тоненьких высоких ножках золотые шары подсолнухов, заглядываясь на покойное, без единого облачка небо. Кучка пионов, выкопанная им когда-то в лесу, грелась у завалинки, опустив до земли тяжелые красные бутоны. Поленница березовых чурок, что накидал зимой в свой рост к забору, сильно поубавилась и по краям осыпалась. Рослый тополь, заслонивший своим туловом пол-окна, поднял скворечник заметно выше. Он темным комом проглядывал в трепещущей на ветру листве. Нижняя ветвь, подрезанная карнизом цинковой крыши, высохла и почернела. С нее тянулась и не могла достать до земли растрепанным, пухлым концом веревка, которую он подвязал под Витькины качели. Дальше, за домом, клубилась на ровных грядках картошка, прыская только что завязавшимся белым цветом. Обочь, заслоняя забор, стояли зеленые палки кукурузы, выбросившие пятый лист. В завалинке, выметая опилки на грядку с луком, возилась клушка с густым выводком недельных желтков.
«Хозяйка, — подумал Пашка, — а хозяйство прибрать до конца не может!»
Пашка посмотрел на замок, закурил и пошел дальше. Садик — единственное строение в поселке из кирпича. В прошлом году приволокли из райцентра на барже целую гору силикатника — клуб строить. Но тут старый садик сгорел. Решили, клуб — побоку. Подождет. Поставили садик. Работали днем и ночью, зло. Бабы домой не пускали. Избаловались садиками. А что садик? Лучше, если пацан при матери. Хоть и строили из городского, культурного материала, но — выше себя не прыгнешь. Напоминал своими линиями длинное, унылое здание сплавной конторы. Кирпича оказалось больше чем надо. Валялся кругом кучами, пока не растащили ребятишки из садика в кубики играть.
Детей после завтрака выводили прогуливать. Пашка среди детской коловерти пытался высмотреть сына.
— Витька! — вдруг на весь двор закричал парнишка, ерзавший в песочнике. — Папка твой!
— Папка! Папка! — откуда-то выскочил Витька и повис на Пашкиной ноге, крепко ухватившись за брезентовые штаны. — Чего долго не приезжал?
— Ну-ну, ну… — Пашка положил ему на голову руку. — Ты чего? — и смущенно огляделся. Ребятишки, бросив игры, рассматривали его.
— Смотри, папка, смотри! — Витька оторвался от его штанины, оставив на ней мокрое пятно. — Смотри! Это пароход. Я к тебе буду плавать.
Возле штакетника, ограждавшего детскую площадку, располагался клин силикатника, в центре которого стоял лопушиный куст.
— А почему без трубы? — спросил Пашка, садясь на корточки и заглядывая в заблестевшие, счастливые Витькины глаза. — Как же так, пароход — и без трубы?
— Я искал — нет у нас трубы. Славка Совцов говорил, что можно на парусе ездить, а ветра нет. Ну, значит, будем трубу делать.
— А давай я тебе помогу?
— Давай! Давай!
Витька схватил его за руку и потащил к пароходу.
— Славка! Нинка! Валька! Мы с папкой пароход будем доделывать!
Витька бросился подтаскивать к пароходу кирпич.
— Не тяжело тебе, сынок?
— Нет, я уже сильный!
Их окружила детвора, с каким-то пугающим упорством разглядывая Пашку. Подошла очень худая женщина, перетянутая в талии черным лаковым ремешком. Густая татуировка вен тянулась во всю длину голых рук. С бубном. Эту воспитательницу Пашка видел впервые.
Женщина строго спросила:
— Вы Витин папа?
— Да… — Пашка смутился.
— Очень приятно познакомиться.
— Да, надо бы… — промямлил он.
— Я давно хотела с вами увидеться. Вы знаете, Витя в последнее время стал себя ужасно вести. Вы подумайте только: на днях залез на крышу и посбрасывал все ведра. Кошмар какой-то! А если бы он голову кому-нибудь разбил? Трубу ему, видите ли, надо.
— Какую трубу?
— Это вы у него спросите. Курдюмов, иди сюда.
Витька спрятался за Пашкиной спиной.
— Не надо, — сказал Пашка, накрывая Витькину голову ладонью. — А что им на крыше делать?
— Кому?
— Ведрам вашим.
— У нас же ремонт. На крыше строители работают. Как вы не понимаете?
— Чего же они ведра на крыше держат? Им в кладовке место. Их там ветер может спустить… перекалечит детишек.
Воспитательница молча посмотрела на Пашку, задержав взгляд на его штанах, и, тряхнув бубном, отошла, высоко поднимая ноги, чтобы в туфли не насыпался песок.
— Что ж ты, Витька, озоруешь? — спросил Пашка, садясь на корточки и прижимая к колену сына.
Витька сморщил лицо и посмотрел на пароход.
— Трубу хотелось.
— Ругаться из-за тебя приходится…
Витька молча взял Пашкину руку и уткнулся в нее.
— Ну, ладно, ладно… Мать-то хоть слушаешься?
Витька всхлипнул и заплакал:
— Слу-у-шаю… Только она все равно пла-а-а-ачет…
— Чего это она? Болит что?
— Не бо-о-о-о-лит…
— А чего ж?
— Говорит, ты к нам не приедешь.
— Не приедешь… Приехал же вот.
— Говорит, нас не любишь.
— Ну что ты, сынок. Это она пошутила, чтобы ты не баловался. Ну, успокойся, не надо… — Пашка вытер ладонью Витькины слезы. Руки у Пашки были грязные, Витькины щеки замазались. Пашка посмотрел украдкой на воспитательницу, сидевшую на лавочке, и спрятал руку в карман. Там была баночка с халцедонами. Пашка еще раз глянул на воспитательницу и достал баночку.
— Смотри, что я тебе привез.
— Сосачки!?
Так Витька называл леденцы. Пашка улыбнулся.
— Нет, это камешки такие. В реке водятся.
— На твоей работе?
— Ага.
— Ра-а-аз-ные… — сказал Витька восхищенно, тыкая в банку пальцем. — А их сосать можно?
— Сынок, я же тебе говорю. Это камешки.
Детвора сошлась теснее. Теперь их привлекла банка с камешками, в которой ковырялся Витька. Потянулись руки.
— Витька, дай мне. Витька, покажи.
— Что вы им даете!? Дети, не смейте! — подбежала воспитательница и, громыхая бубном, стала отбирать у детей камни. — Какие тут могут быть камни! — воскликнула она, поворачиваясь к Пашке. — Это не игрушка…
— Это халцедоны, — сказал, Пашка растерянно.
— Какие еще халцедоны?! А если дети подавятся?
— Что они, дурные?
— Вы детей не знаете!
— Это как же? — Пашка часто заморгал.
— Так же! — Воспитательница собрала камни в банку и сунула ее Пашке. — Дети, в группу! — Воспитательница подняла над головой бубен и сильно в него ударила. — Строиться!
— Пап, а пап, не давай их никому, — хныкая, попросил Витька.
— Никому, сынок. Я их домой снесу.
— Папа, ты за мной придешь?
— Нельзя, сынок, на работу надо ехать.
— А я?.. — Витькины щечки покраснели.
— Не реви, сынок. Я скоро приеду. Отпуск с тобой возьмем. На море полетим купаться.
— И мамку с собой возьмем?
— И мамку… Чего ж без мамки.
— Вот хорошо! — Витька прижался лицом к Пашкиной ноге.
— Дети, в класс! — В дверях садика стояла воспитательница и смотрела в их сторону. Детей на площадке уже не было. Пашка хотел было попросить ее оставить с ним Витьку, но не решился.
Когда Витька, часто оглядываясь на него, пошел к воспитательнице, у Пашки сжалось сердце. Что-то сиротское, жалкое лежало на Витькином лице. Пашка не выдержал и крикнул:
— Витька! Я камешки к мамке снесу!
Нюрка вместе с напарницей по дойке, сорокалетней Катериной Бабневой, сдавала утреннее молоко. Васька Дрок, шофер, только что выслуживший срочную, правил пятерней перед зеркалом куцый чуб, временами высовываясь из кабины.
