Владимир Домашевич - Финская баня
Конь, да еще вот такой — не самое ли красивое, благородное творение природы? А подумав — так человек, вроде, на первом месте. Особенно, если он настоящий человек, если вершит чистые дела.
Завтракать не садились, пошли в баню, в сауну финскую, чтобы помыться–попариться перед долгой дорогой. Сразу в такой холод даже страшно было раздеваться, а потом согрелись, разогрелись — и пошло! Колотай вошел в азарт, сильно парился, хлестал себя старательно березовым веником, потел до седьмого пота, который струйкой стекал по его лицу, по груди и плечам, проступал изо всех пор тела. Очень даже хорошо, что Хапайнен придумал баню, пусть она будет прощальной. «Финская баня–сауна, ты будешь сниться мне до последних дней», — сказал себе Колотай. Хапайнены — сын и отец, тоже парились самозабвенно, будто очень долго не видели ни воды, ни пара. Очень приятно попарить тело, погреть кости, чтобы они не так заходились на морозе, который уже где–то за сорок градусов. А финны все–таки сильные люди — еще раз залюбовался Колотай их мускулистыми, хорошо сложенными торсами, мощными руками, крепкими шеями, развитыми грудными мышцами. Если здесь таких людей много, то тяжело будет нашим одолеть эту небольшую, но стойкую нацию. Во всяком случае, Колотай не справился с такой задачей, как не справилась и вся их бригада лыжников — уже покойников…
В предбаннике, когда они вытирались и одевались, Колотай был удивлен, что ему вернули его ватники — солдатские ватные штаны, которые так хорошо грели нижний корпус, как говорили ребята. Заметив его удивление, Хапайнен сказал, что дорога долгая, а мороз крепкий, и такая одежда будет очень кстати. Если же спросят, откуда она, отвечать нужно, что вещь трофейная, с чем Колотай и согласился. Вся остальная его одежда осталась финской, чтобы при случае не посчитали его русским шпионом, — так объяснил Хапайнен.
Вообще, этот хозяйственный и рассудительный человек ему очень пришелся по душе, в нем много было от разумного отца, который воспитывает детей, заботится о семье, справляется с хозяйством и которому ну никак не нужна война, идущая с востока и могущая со дня на день оказаться совсем близко, или даже прогреметь над их головами, как тот самолет, и еще хорошо, если она оставит все это целым, невредимым, а их самих — живыми…
Завтрак был сытным и вкусным: помидоры — тамааттэя, картошка — пэруна, каура — овсянка, соленые грибы — суоластения, была кали — рыба разных пород: турска — треска, хауки — щука, сиили — сельдь, из мясных — виениклейке — отбивная котлета, сианлиха — свинина, макса — печень, — выбор был большой.
Хапайнен налил в рюмки своего напитка из темной граненой бутылки всем взрослым: себе, жене, сыну, Колотаю. Делал он это, как и все, спокойно, уверенно, рука у него была твердая, не дрожала и не разливала–переливала, — видно было, что человек умеет владеть собой. Потому что кто–кто, а он понимал, куда идет его сын вместе с этим русским–белорусом, и неизвестно, что их ожидает в дороге, особенно там, при переходе границы. Не стоит забывать, что граница охраняется с двух сторон: с этой и той, нужно не попасть в руки ни к своим, ни к чужим. Во всяком случае, уж лучше чужим, чем своим.
Хапайнен взял рюмку и сказал по–русски:
— Я молюсь Богу, чтобы вы совершили то, что мы задумали. Пусть же ваша дорога будет счастливой, — он сказал эти слова еще и по–фински, будто специально для Юхана, и на глазах его блеснули слезы.
На что Колотай ответил:
— Нам очень будет не хватать вас, херра Хапайнен. И потому будет тяжело, — он так сказал не столько для того, чтобы задобрить хозяина, сколько для того, чтобы хозяин оценил его как человека разумного и рассудительного.
И Хапайнен это оценил, чего Колотай не ожидал.
— Спасибо за комплимент, брат белорус, может, ты обидишься, что так я тебя назвал, но мне кажется, что у нас похожая судьба, мы заложники нашего восточного великого соседа, и потому мы братья, мы просто обязаны быть братьями, иначе по одному мы не выстоим, не сможем себя сохранить для будущего, для истории. Не так ли?
— Вы очень мудро сказали, херра Хапайнен. Раньше я этого не понимал, а сейчас полностью согласен с вами. Спасибо — киттас — и вам за это. Роува Марта, киитян синуа за ваше тепло, за искреннюю душу, за вкусную еду… А с Юханом мы останемся друзьями — надолго, как мне кажется…
Колотай разволновался. Ему казалось, что он тут давно, что он прирос к этим людям и к этим таким холодным заснеженным местам, которые, однако, живя рядом с такими приветливыми людьми, не казались ему слишком холодными.
Они еще немного посидели за столом, пили и закусывали, парни с аппетитом ели, понимая, что такого изобилия они долго не увидят.
А хозяйка все что–то говорила своему Юхану, который ел и слушал ее наставления, к ее словам прислушивался и сам хозяин.
Мать есть мать, — думал Колотай. Она отправляет сына в далекую дорогу, в чужую, мало знакомую страну. Она дает ему советы, предупреждает, хочет, чтобы он был осмотрительным, не наделал ошибок, чтобы был осторожным с чужими людьми. Такие советы–наказы давала и ему, Колотаю, его родная мать, а помогли ли они в жизни? Не все, но помогли и помогают, потому что это — народная мудрость, накапливавшаяся веками и передававшаяся из поколения в поколение. Еще она наказывала: имей Бога в душе и молись ему… Может, это и спасло Колотая, что он имел Бога в душе, благодарил, что проснулся живым, и просил простить ему грехи его. Но об этом знал только он один… Возможно, о чем–то таком говорит Юхану и его мать, отправляя сына в свет. Подальше от беды, подальше от войны…
Странное дело, но Колотаю хотелось скорее в дорогу, как застоявшемуся коню. И вместе с тем тяжело было уходить из тепла, уюта, из такого, хоть и временного затишья от войны, когда ничего не болело, ниоткуда не дуло, ничто не терзало душу. И все это нужно покинуть, окунуться во что–то противоположное: как из теплой воды — да в ледяную, как из теплой бани- сауны — да на мороз. Однако же — на то она и жизнь! Не забывай, братец, какой год на улице: сороковой! Еще новый, еще молодой — январь, студень. Студит он сильно, оправдывает свое название. Но мороз немного спал, пошел снег: густой, лапотный, тихий, с Балтики. Смотреть — одно наслаждение!
Хапайнен уже запрягал своего серого рысака в сани, но не под дугу, как Каштанчика, а в шлею, очень легкую и удобную упряжь, когда оглобли достают только до шлеи и крепятся там концами — не нужно ни хомута, ни седёлки.
Лыжи и палки, заложенные острыми концами в брезентовые чехлы, парни привязали сзади к саням, и они не сильно увеличили его габариты, хотя острые концы торчали угрожающе, и об этом не стоило забывать всем, кто проходил сзади.
Рыжий Каптээни крутился у ног каждого, он был возбужден сборами, не мог понять, кто куда уезжает и далеко ли, надолго ли, а главное — кто? Он заглядывал в глаза хозяину, но у того не было времени с ним говорить, и обиженная собака переходила к другому: к Колотаю, к Юхану, останавливался, отходил, а потом возвращался снова. Скорее всего, пес чувствовал, кого он видит в последний раз. Ведь тот же Колотай для него — просто случайный человек, гость, он к нему не привязался, как к своему младшему хозяину, с которым вместе рос, с которым вместе рыскал по лесу, ловил зайцев и лисиц, за которого он готов был грызться с лютым волком. А сегодня молодой хозяин словно не замечает его, словно хочет этим сказать, что он собирается недалеко и ненадолго. Но бывалого Каптээни не обманешь, недаром он носит имя Капитан: у него природный нюх, тонкое собачье чутье, которое его никогда не подводило. Наверняка, не подведет и сейчас: Юхан у него попал под подозрение…
Пока собирались, пока хозяин запрягал коня, они все стали белыми, будто вылепленными из снега, как снеговики. Но снег был невесомый, пушистый, его легко можно было смахнуть с одежды или шапки, даже сдуть, как пух одуванчика — такой он был нежно летучий. Но зато хорошо скрывал, маскировал, застилал так, что не видно было ни ям, ни выбоин, даже невысокие строения еще больше прижимались к земле и сливались с ней, стирая границу между небом и заснеженной землей.
Закончились сборы, нужно было еще пережить более тяжелое — прощание. Мужчины отряхивают с одежды снег, снимают шапки и входят в дом. Хозяин первым садится на скамью, парни устраиваются рядом. Хозяйка Марта говорит им что–то по–фински, голос ее натянут, как струна, готовая порваться, но слез не слышно. Можно только догадываться, что она говорит сыну на прощание. Возможно, говорит, что когда все уляжется, чтобы возвращался домой. Чтобы писал письма, не забывал их. Наверное. Потом она переходит на русский язык, поворачивает голову к Колотаю:
— Васил, ты мне стал как сын, как родной брат Юхана. Мне так нравится ваша дружба… Я желаю тебе добраться домой, где тебя ждут родные. Да поможет тебе Бог, — она подошла к Колотаю, прижала его голову к своей груди и поцеловала в стриженную голову.
