Всеволод Фабричный - Самоед
— То говоришь, что бился о стены… Были ли у тебя какие–нибудь травмы полученные при этих буйных ночных эпизодах?
— Нет. Мне повезло. Ничего серьезного не было, хотя несколько раз был сильный риск сломать ноги. Иногда я бегал по квартире. Естественно я падал. Один раз я проснулся в момент падения. Я сильно ударился головой о пол, но ковер частично смягчил удар… Самый потенциально опасный случай произошел со мной в четырнадцать лет, когда я летом гостил у бабушки на Украине. Проснувшись ночью я внезапно увидел поезд, который со страшным ревом въезжал к нам в окно. Я закричал и бросился бежать. Ударился головой в зеркало, упал, потом поднялся и сразу же зацепился ногой за маленький электрический камин, который бабушка ставила в коридоре. Снова упал. Мне тогда очень повезло. Я мог бы разбить головой стекло и сильно порезаться…
— Сева, ты говорил мне, что начал пить в тринадцать лет. Как ты думаешь — оказал ли алкоголь влияние на твои ночные кошмары, сомнамбулизм и так далее. Ухудшилось ли твое состояние после того, как ты начал пить?
— Я не могу сказать точно. Мне кажется, что алкоголь не особенно влиял на мой сон. По–крайней мере я не помню, чтобы подобные ночные инциденты случались во время алкогольного опьянения… Если я ложился спать пьяным — я всегда спал крепко.
— Скажи….
Разговор продолжается еще минут пятнадцать.
Я посещал этого психиатра три года. Мы успели поговорить о многом. К сожалению все что он мог предложить мне — это увеличить дозу антидепрессанта. Старик скорее всего никогда не принимал подобные лекарства. Моральное состояние человека мозги которого накачаны тройными дозами антидепрессанта — далеко не веселое. Антидепрессант не лечит от депрессии. В больших количествах он делает жизнь похожей на вялое копошение личинок на дне пруда. Можно лежать в гробу и при жизни. Конечно у каждого человека будет своя реакция на лекарства подобного рода, но я лично не в восторге от этого чуда двадцатого века. С наркологом у меня тоже не сложилось. Он, подрагивая пшеничными усами, сердито гнал меня в общество Анонимных Алкоголиков и когда я отказывался — видно было, что мужику хотелось топать ногами от ярости на упертого иммигранта. Он даже использовал мягкие бранные выражения в мой адрес. Я не мог и не хотел объяснить ему, что чужие истории выздоровления только лишь подстегнут меня на новые алкогольные подвиги. Мне не нужно знать кто и как выздоровел — в истории исцеления я буду улавливать лишь названия напитков и граммы, которые человек проглатывал в свои «лучшие времена». Истории же с концом печальным (спился, умер) действуют на меня так же негативно. Если я знаю, что у моего друга цирроз — мне не хочется торжественно откреститься от своего пива и водки. Наоборот — я желаю пить еще больше… Совсем недавно я узнал от своей докторши, что мне уже самому недалеко от цирроза. Испугался ли я? Огорчился ли я? Начал ли, придя домой, быстро–быстро ходить по квартире с каменным лицом и не отвечать на вопросы? Нет. Мне все равно. Какое тут Общество… Да и что оно собой представляет? Скопление овец с общей бедой: они больше не могут выпить. Естественно люди этого не признают. Они взахлеб вещают про удивительную радость трезвого бытия, про налаженные отношения с родственниками и главное — про «свободу», которая напористой струей шибанула им в голову после того как они сказали бутылке «нет». А что же внутри? Внутри, под скальпом, под черепной коробкой в сложнейшей химии ума постоянно скребется досада на свое выздоровление. Отношения с женой и детьми наладились — она даже помолодела от такого порядочного мужа, а дети уже не говорят друзьям в школе «а мой папа может выпить сразу две бутылки водки и ему ничего не бывает». И все равно: хотя в этом страшно и не совсем удобно себе признаться, но настоящее счастье было тогда, когда ты шел со своего литейно–механического завода, покупал по пути домой небольшую бутылочку и успевал выпить ее как раз до того момента, когда твоя усталая нога ступала на сравнительно чистый пол твоего родного подъезда. В подъезде ты быстро съедал пряник, или теплый, обветренный круг специально припасенной колбасы и жена твоя настороженно открывала тебе дверь моментально раздувая ноздри как только чуяла порыв воздуха принесенный в квартиру движением твоего горячего заводского тела.
Часть Вторая: Что я утаил
Я вообще очень настороженно отношусь к понятию «нормальный». Я часто хожу на прогулку на территорию местного дурдома и если мне когда–нибудь зададут вопрос: а что тебе там нравится? Я отвечу: «Там не боишься людей, потому что знаешь чего от них ожидать».
Естественно — я много недоговаривал своему врачу. Кое–каких вещей он бы просто не понял или осмеял, (да, да! психиатр часто смеялся надо мной!) а кое–что рассказывать было уж решительно невозможно. О некоторых эпизодах из моего детства я умолчу даже в этой книге.
Боже мой! Откуда эти красные полосы на шее и распухшие губы? Мать честная! Почему я бегу по морозной январской улице одетый в крохотные женские сапоги, женский плащ и круглую лисью шапку с хвостом? Мда… Вроде бы все высосано из пальца — у людей бывают гораздо более ужасные драмы, но что мне до их драм? Мое восприятие каждодневных, тривиальных ситуаций всегда в увеличенном, набухшем состоянии. Водянка яичка. Вечная грыжа чувств.
Есть вещи, которые нет сил упоминать, пока живы все твои родственники.
Пожалуй я расскажу нечто курьезное… Распахну форточку и немного проветрю. Слишком уж пахнет газом…
Я не упомянул психиатру о своих играх. Я тоже как и все иногда играю.
Мне двадцать семь лет. Для моих игр мне сложно найти товарищей — поэтому я играю с отцом и матерью. Это странные игры. Весьма странные. Грубо говоря — это садо–мазохизм полностью лишенный сексуальности. (и слава Богу…). В играх с отцом — это чаще всего физический садо–мазохизм со скатологическими иннуэндо. С матерью — полное моральное уничтожение друг друга почти без вмешательства рук, но с равнозначной долей садизма. Родители мои не особо приветствуют наши игры, но за многие годы привыкли к ним и не возражают. Может быть им даже нравится этот бедлам. Мы полностью входим в свои роли и часто забываем свое подлинное «я»
Начнем с отца. В последние десять лет мы играем в Бабу Мишу и ее внука–переростка, которого зовут Карл. Бабу Мишу всегда представляет отец. Позвольте мне рассказать ее историю, которая создавалась мною годами.
Баба Миша — старуха неопределенного возраста. Ей может быть шестьдесят лет, а может и семьдесят пять. Она убила своего сына (отца Карла) и теперь живет с внуком в однокомнатной квартире в Москве. Во время Великой Отечественной Войны она промышляла тем, что зимой находила в снегу замерзших покойников, привозила домой на санках и поедала их. Таким образом она выжила и была гораздо толще и здоровее изморенных военным голодом людей. Несмотря на свой отпетый каннибализм — Мише каким–то хитрым образом удалось получить у знакомого полковника грамоту, которая гласит, что во время войны она была Ворошиловским стрелком. (это идея отца — он тоже кое–что добавил в историю своей героини). Миша нечистоплотна, имеет массу кожных заболеваний: нарывы, гнойники, лишаи и кисты. Она никогда не моется, часто мочится и гадит в постель. Иногда она имитирует эпилептические припадки, чтобы вызвать к себе жалость внука Карла (то есть — меня). Во время припадков ее язык скручивается в трубочку и она с силой через нее дышит, разбрызгивая слюну. (это конек отца — он очень хорошо умеет имитировать припадки).
Баба Миша — гермафродит. Она и сама толком не может понять свой пол, но людям она утверждает, что она истинная женщина, хотя и имеет мужское имя и вынуждена брить бороду.
Мишино единственное хобби — растить овощи из семян, которые она покупает на рынке. У нее есть небольшой дачный участок, на котором Карл никогда не был. Она удобряет свои овощные культуры собственным калом.
Говорит Баба Миша басом используя много устаревших русских слов, а также блатной воровской жаргон. Она редко покидает дом — но если и идет куда–нибудь — то обязательно вступает с людьми с словесную перепалку (которая рано или поздно обязательно переходит в физическое истязание). В магазинах она отказывается платить за продукты и ведет себя очень нахально.
Главная Мишина фобия — это оказаться грузинкой. Этого она боится больше всего на свете. Национальность Бабы Миши неизвестна, но факт ее черных волос и грузинского акцента, на который она иногда переходит — говорит о том, что не исключено, что Миша, это вовсе не Миша, а Тамара, которая родилась в Грузии, затем все прокляла и переехала в Москву.
Сама Баба Миша утверждает, что она коренная русская христианка и староверка. Это не мешает ей однако творить исключительно нехристианские вещи. Она жадна, она принуждает своего внука воровать. Она может убить на месте.
