Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь
Павел сделал отчаянное усилие и сел.
— Огоньки… — произнёс он и после этого слова смолк. Его подбородок улёгся на грудь.
— Господи! — вскрикнул Рудик, когда окна домов окончательно пропали. Теперь вокруг лежала утонувшая в безлунной ночи неизвестная местность, в чёрной глубине которой копошилось множество огоньков.
— Это факелы, — сообщил изменившимся голосом Кадола.
— Что? — оторопел Рудик. — Но откуда? Силы небесные, смилуйтесь. Это что же такое происходит?.. Это, Кадола, за грехи нам наказание послано.
Сухой ночной воздух мягко качнулся тёплым ветром и окатил растерянных людей звуком песни.
— Жеребец, вставай. Трогаем, — принялся расталкивать Павла Кадола.
— Куда? — забеспокоился Рудик.
— Выбор у нас не слишком богатый, — процедил сквозь зубы Кадола, — я лично иду к тем кострам. А вы, если желаете, можете топать в другую сторону.
— Я с тобой.
— Тогда подхватывай под локоток дружка нашего и потащим его навстречу судьбе, — Кадола крякнул и перебросил одну руку отяжелевшего Павла через свою шею.
Плавающие огни факелов медленно приближались, пространство наполнялось льющейся песней и отдельными голосами.
Один раз Рудик упал, оступившись, и наткнулся на что–то мягкое и мокрое. Трясущимися руками он ощупал предмет и к ужасу своему понял, что это человек. Он лежал неподвижно, уткнув лицо в землю. В спине его застряло что–то твёрдое.
— Кадола, — затрясся Рудик, — тут, по–моему, мертвец.
— Оставь, — отрезал тот, — всё равно темно, не разглядеть ни хрена. Поднимайся быстрее. Надо двигать дальше.
Рудик торопливо обхватил спящего Павла за пояс. Сердце его колотилось горячим комочком у самого горла. Ощущение животного страха подкралось к спине
и до покрытого мурашками затылка. То и дело Рудик слышал собственный шёпот, в котором угадывались отдельные слова молитвы.
— Заткнись, Пап, — нервно рявкнул Кадола и сильно тряхнул Павла, пытаясь привести его в себя, — да проснись же ты!
Тот лишь промычал в ответ. По голосу было ясно, что настроение у Паши хорошее, жизнь, вероятно, виделась ему чудесной. Тогда Кадола высвободил одну руку и сильно сунул локтем Павлу в живот.
— Оп–па! — неожиданно воскликнул на это Павел и вдруг запел, далеко запрокинув голову. — Любимая, прошу тебя–а–а! Ну-у стань моей–ю–ю!
Закончить серенаду ему не удалось, потому что двое друзей одновременно бросились на него и в четыре руки заткнули ему рот. Через несколько секунд Павел забился под ними. Донеслись сдавленные звуки. И в то же мгновение Рудик взвыл и отпрыгнул, потому что Павел больно укусил его за палец, желая освободиться от многорукого кляпа. Кадола наугад опустил кулак и понял по чмокнувшему звуку, что попал Павлу в растопыренные губы.
— Какого… — громко запротестовал было поверженный, но верный друг вторым ударом заставил его умолкнуть.
Рядышком в траве тихонько скулил Рудик. Почему–то он хорошо виднелся на чёрном бархате ночи. Потом за его спиной возникло сияние, и Кадола понял, что это светил факел. Рудик мгновенно стих и затравленно обернулся.
В двух шагах от него остановился невысокий человек. Он не был карликом, но отличался очень малым ростом. Он едва достигал плеча среднему человеку. Подняв над головой факел, он разглядывал незнакомцев, которые были заняты странным делом на земле.
— Чужаки, — сделал он заключение после беглого осмотра.
Павел икнул в ответ и устало отмахнулся. Рудик потихоньку подполз ближе к друзьям.
— Кто вы? — спросил Кадола.
Человек с факелом сделал несколько уверенных шагов и остановился перед растянувшимся на земле Павлом. Он придвинулся почти вплотную к похрапывающей фигуре и долго разглядывал что–то. В мерцающем свете проявлялось его лицо, пересечённое широким рубцом. Кожаная одежда мягко шуршала, слышался скрип многочисленных ремешков с разными ножами.
— Ваш друг пил, — произнёс человек, и в его голосе прозвучало удивление.
— Должен признаться, — робко заговорил Рудик, — что мы все в некотором роде пригубили винца. Но не судите строго. Мы не ради греха принимаем отраву эту, а от слабости душевной…
Рудик сильно дрожал и, не зная, куда деть руки, по–матерински оглаживал спящего Павла. Кадола не спускал глаз с маленького человека и чего–то ждал. Дрожащий огонь делал шрам на лице человека похожим на живую змейку.
— Вы не парши, — сказал человек со шрамом, — но вы пьёте вино. Это странно. Только парши пьют вино.
Кадола почувствовал, как сердце забарабанило у него в груди.
— Вы… руты? — вдруг выпалил он.
— Да, — последовал ответ.
— Но ведь это невозможно! — Кадола огляделся. — Или… Неужели правда?
— Правда. Мы — руты, — подтвердил маленький человек.
Кадола посмотрел на двигающиеся огни. В наступившем молчании слышалась красивая песня.
— А там ваш лагерь?
— Да.
— Праздник?
— Праздник Прощания, — проговорил человек и удивился внезапно разыгравшимся на лице Кадолы чувствам. Это была радость, болезненная радость, счастье, замешанное на бесконечном и безнадёжном ожидании, которое внезапно исполнилось и наполнило душу слезами.
— Праздник Прощания, — повторил Кадола и зажмурился, — невероятно. И всё же это так.
Рудик совсем потерялся, уставился на товарища. Кадола протянул руку маленькому человеку и сказал:
— Мы идём к вам в деревню. Веди нас, Хранитель.
По дороге Рудик пытался расспросить негромким голосом Кадолу, откуда тому известно имя человека со шрамом, кто такие руты и так далее. Но Кадола отмахивался и шагал молча, подгоняя пинками спавшего на ходу Павла. Маленький человек шёл впереди и не оглядывался. Он быстро привёл странную троицу в деревню рутов, над которой стелилась удивительная песня.
— Танцульки, — ахнул Павел, продрав опухшие глаза. Перед ним шевелилось море факелов и ритмично передвигавшихся людей.
— Гуляем, мужики, — забормотал он. — Тут всё в ажуре… Музыка… А вы, сволочи, по морде меня… Хранитель провёл их сквозь массу танцующих рутов. Маленькие человечки не обратили на пришедших никакого внимания. Они, казалось, все до одного были погружены в транс. Многие пели, и песня была неподражаемой. Она не просто звучала, но визуально прорисовывалась в густом чёрном небе. Она скручивалась в причудливые гуттаперчевые фигуры, разливалась под звёздами, сплеталась широкими лентами голосов и рассыпалась искристыми крошками, которые растворялись и внезапно вновь возникали сверкающей пеной. Многие руты пели, но некоторые танцевали молча. Впрочем, это трудно было назвать танцем в прямом смысле слова. Они раскачивались, кое–кто крутился на месте, кто–то притопывал ногами, вернее, приподнимал их, словно зависая в воздухе, и опять ставил на землю. Встречались фигуры, которые шевелили поднятыми вверх руками, и руки плавали, подобно водорослям, словно в них не было костей.
— Что это они все? — перепуганно дёрнул Рудик Кадолу за рукав. — Они все безумные…
— И вот пришёл последний день жизни, когда люди собрались вместе и растаяли в пении гимнов. Жёлтые извивы огней озарили уютную долину, и мрак рассеялся над деревней. Плавно двигались тела танцующих, а об их ноги тёрлись ласковые пантеры… Да, Папа, всё так и есть. Ведь ты тоже это видишь, — улыбнулся Кадола и указал рукой в глубину танцующих.
Гибкое кошачье тело скользило между рутов. Животное мягко ступало в толпе и почёсывалось мордой о бёдра маленьких людей. Это была пантера, тягучая чёрная тень с жёлтыми глазами.
— Кадола, — Рудик вцепился в руку товарища.
— Это добрая кошка, Папа. Тут много таких, — Кадола похлопал успокаивающе друга по плечу и поспешил за Хранителем. Последним брёл Павел и таращился на рутов.
— Отдыхайте, — кивнул Хранитель на избу и мгновенно пропал в шевелящейся массе людей.
Друзья остались одни, если так можно говорить, когда повсюду пели маленькие люди и превращали свою песню в акварельные сияния на высоком звездном небе.
— Теперь можно спокойно смотреть, — сказал Кадола товарищам. — Можете спокойно любоваться на это чудо. Вы никогда такого не видели и не увидите снова.
— Агау-у, — пропел Павел и сполз по стене на пол, и последнее «у» органично перешло в храп.
— Слушай, Кадола, — приблизился Рудик и просительно поднял глаза. — Ты там… читал какие–то строки… они очень соответствуют этому балагану… Ты что–нибудь знаешь про этих людей? Кто они? Что ты цитировал?
— Книгу. Мою книгу.
— А! Так ты знаком с ними?
— Я знаком… Ты лучше послушай песню. Ты знаешь, я когда написал, что песня Праздника Прощания сказочна, я не представлял, что она такая. Я знал, какая она, но не до конца. Писатель никогда не знает всего до конца, какие–то тонкости остаются за полями. Что–то всегда не договаривается. Я никогда не задумывался над этим. Мне известно всё, что происходит в пределах написанного мной. Но ведь их жизнь никогда не ограничивается страницами моей книги. Они живут шире. Это всё равно как увидеть человека в кабаке и решить, что вся его жизнь перед тобой, пока он сидит на стуле и чешет языком у тебя на глазах. Но ведь ты уходишь, а у него продолжается своя жизнь, которую ты не видишь, даже если он тебе много рассказал о себе.
