Энн Ветемаа - Снежный ком
Как ты там себя окрестил? Опора? Что же ты подпираешь? Что упадет, если ты отойдешь? — спросил вдруг внутренний голос, и Калев (это было досадное чувство) не сумел толком ответить. Ну, делает человек все, что от него требуется, выполняет свои обязанности, значит, и поддерживает что-то, — Калев попытался схитрить, заставить нежданного поборника справедливости замолкнуть, но не тут-то было. А что такое дело твоей жизни? Это… это непременно гора бумаг, речи, перспективные планы, отчеты. Да еще уйма средств наглядной агитации из картона и фанеры. Высокая гора, ничего не скажешь, но… Даже в воображении этот становой хребет поддерживал лишь облака. К тому же ворох этот устрашающе безличен. А вдруг вся его работа — мартышкин труд? Чего прикажете — и ни на шаг в сторону! Дон Кихот бросался на ветряную мельницу — поступок несуразный, но страстный! — над ним, конечно, посмеивались, зато помнят до сих пор. А что останется от усердно собранной Калевом бумажной груды? Вот поднимется ветер…
Он чувствовал себя препаршиво. Что же ты выяснил о себе? Если честно, то ты слаб, труслив и глуп. А что из этого следует? А то, что надо уходить. Проще простого. Так он и сделает!
Да полно, решится ли он? Конечно, это потребует известной смелости, но не пожалел же он кулаков там, в Старом городе, так что чуток смелости вроде есть. Ох, до чего унизительно было бы теперь потеть и извиняться. Что принял «неприятности международного характера» близко к сердцу, а оно вон как обернулось… Простите, никогда-никогда больше не буду!
А что сказать дома? Да кончай ты расстраиваться, пора расправить плечи и стать наконец человеком. Поющим, как говорится, несть числа, а сколько оперных солистов? Далеко не каждый сельский Микула Селянинович становится чемпионом по штанге. Обидно, конечно, но что поделаешь…
Удивительно — столь серьезное и внезапное решение буквально пропастью разверзлось между его прежней и будущей жизнью, а Калев Пилль не ощутил гнетущей опустошенности, скорее, оно придало ему сил.
А куда пойти — не кладовщиком же к Магде? Однако додумать ему не дали: все ближе слышалось цоканье высоких каблуков. Дверь отворилась, и яркий свет ослепил Калева. Вошла женщина в белом халате, довольно тоненькая и на высоченных каблуках. Из кармана у нее торчал стетоскоп, глаза были испуганные, серые.
Она молча смотрела на Калева, и ему сделалось неловко за свое облачение. Но скрывать было нечего — пусть медицинский работник видит его темно-синие трусы, слишком длинные, почти до колен. Когда-то такие носили футболисты и герои чаплинских фильмов. Но коли ничего не поделать, значит… ничего не поделать, и Калев вскинул голову с еще большим достоинством.
— Успокоились?
У женщины было мягкое, чуть дрожащее меццо-сопрано. Этот нежный голосок и впрямь заставлял поверить, что сей «стульчик» — замечательное успокоительное средство.
— Да, — без обиняков ответил Калев Пилль.
— Подумали о своем поведении?
Эта фраза была произнесена как бы между прочим и скорее для проформы, но Калев решил ответить и на нее.
— Я действительно думал об этом. — И неожиданно для себя самого — у этой хрупкой женщины был такой доверчивый взгляд — он добавил: — И пришел к выводу, что человек я, прямо скажем, несостоявшийся…
Оттого, что произнес он это так спокойно, на лице врача появилась неловкая улыбка. Улыбнулся и Калев Пилль.
— Ваше подглазье… — начала она, но Калев прервал врача и торопливо сказал:
— Это единственное, что меня радует. Всю жизнь я терпел, а сегодня, понимаете ли, я дал сдачи, — тут он смешался и замолк.
— Я… — доктор была в явном замешательстве, — я думаю, вас скоро отпустят… Вы трезвый и спокойный… Но все-таки придется ненадолго пройти в спальное помещение. Полежите немножко… Скоро…
— Что, приутих? — это был санитар с крысиной физиономией. Он стоял с довольным видом, руки в боки.
Врачу стало еще более не по себе, она почти попросила:
— Развяжите его…
— А может, все-таки ополоснем холодненькой? Тоже еще, будут тут кочевряжиться всякие… У, толстомордый! — но ремни он все же начал распускать.
Калев Пилль не сказал ни единого слова, только серьезно смотрел на него. И было это совсем нелегко, потому что в теперешнем настроении ему очень хотелось откровенно выложить этой крысе, что он о нем думает.
Он встал и пошел из комнаты. Ноги затекли, и Калев споткнулся о порог. Санитар расплылся в улыбке.
— Что, ножки кисельные? Теперь сходи на горшок, а то под себя напрудишь.
Калев покачал головой.
— Ну, как знаешь, не маленький. — И коротышка втолкнул Калева в какую-то дверь и показал на широкую скамью, покрытую серой клеенкой.
Сумрачная комната пропиталась водочным перегаром. Кто-то храпел, кто-то бурчал, кто-то громко сглатывал. Между кроватями с барским видом прогуливался тот, крысомордый, и кидал туда-сюда презрительные контролирующие взгляды — то была его вотчина. Suum quique! Каждому свое. Да уж, каждый создает свою римскую империю, а по хозяину и государство. Но Калев уже не лез в бутылку — злость иссякла.
— Смотрите у меня! — пригрозил санитар и зашагал прочь. Скрежетнул ключ, лампочка побольше потухла, гореть осталась одна слабая желтая грушка.
Как только дверь закрылась, начались скрип и ерзание — очевидно, спали далеко не все, просто на глазах у этого считали за лучшее прикидываться спящими.
— Каким ветром тебя сюда надуло, молодой человек? — спросил благообразный старикашечка, сосед Калева по койке. Он слегка шепелявил: свои протезы он завернул в платок и положил рядом с подушкой. Розовый старческий рот приветливо улыбался, глаза играли.
«Молодой человек» Калев не ответил, но старик мягко продолжил:
— Водочка, она, милая, завсегда над человеком верх берет. Никакого с нею сладу.
Глубокое внутреннее удовлетворение слышалось в этой убежденности.
Примиренчество, отсутствие всяких желаний, нирвана, определил Калев Пилль. Он с интересом изучал старичка. Вроде и не сильно пьян. Хотя много ли такому надо — пару глотков вина да кружку пива на закуску, наклюкается вволю и там же прикорнет. Дадут подремать спокойно — немного погодя разлепит глаза и поковыляет дальше, да вот попал в минуту слабости под недреманное око закона. Вообще-то дедуля был бодрый, развеселый, не в пример остальным, храпящим и хрипящим. Интересно, каков он будет завтра? Наверное, вежливенько распрощается и потопает вроде бы к дому, а на углу лукаво глянет через плечо и двинется к рынку или пивзалу — снова туда, где вчера сцапали. Пойдет тихо, улыбаясь про себя, как другой какой дедок его лет в святой храм. А прибудет на место — с приятцей расскажет закадычному собутыльнику или вовсе незнакомцу, что с ним вчера приключилось. Кто-нибудь, может, пожалеет, поднесет стаканчик. Много ли нужно — уже дедок пригрелся где-нибудь на солнышке, уже смежил глаза, и вскорости он снова тут. Наверняка он не выкручивается, отпускает даже пару прибауток, его укладывают, малость поспит, а потом очнется и сообщит соседу, что «водочка, она, милая, над человеком верх берет…». По-своему счастливый, заслуженный отдых.
Дедуля был чистенький, белье имел приличное, да и протезы, обернутые носовым платком, оставляли благопристойное впечатление.
— Ты, папаша, вроде и не особенно под мухой, чего тебя сюда притащили? — полюбопытствовал Калев.
— Так я и не алкаш, пью в меру, я больше бузотер, — последовало странное признание.
Калев Пилль воззрился на розоволикого бузотера и не удержался от смеха. Спросил, откуда он, и узнал, что старичок из дома престарелых, к тому же одного из самых известных и представительных. Он даже гордился своей обителью.
— Ты чем-то недоволен, раз так вот… сюда? — спросил Калев.
— Чего недовольну-то быть: харчи хороши, кина крутят сколько угодно, хочу — по дереву могу работать. И лекции устраивают, чтоб я о новостях в мире знал, чтоб понимал, значит, как мне хорошо. Да натура у меня такая: дурею в этом благолепии — вроде и стремиться некуда. А я по характеру шутник и бузотер. Был моряком когда-то. Не могу я долго так — рядком да ладком… Да-а, — протянул дед, — я вот и в портах иноземных всегда задирался, любил женщин, листовки раскидывал, и в подполье был, и режим свергал, и речи говорил… А в этом панционе чувствую вдруг: нету у меня цели, и крышка. Тогда уж конец: удеру и малость пошалю.
— Ах, цели нет, — повторил Калев. Зерно стариковских мыслей сегодня падало на хорошо подготовленную почву.
— То-то и оно.
— А здесь, значит, ближе к цели?
— Да здесь-то, знамо дело, нет, — хихикнул дед, — а вот когда они меня снова домой доставят, тогда уж и верно ближе.
— Как это? — удивился Калев Пилль.
А это ты сам смекнешь, как попадешь домой, — житейски мудро было сказано ему в ответ. Старичок прищурился и объяснил-таки дальше.
