Иван Зорин - Секта Правды
И долго распространялся, не стыдясь разговоров с собой.
«Находясь внутри слов, как и внутри женщины, невозможно их оценить. Чтобы услышать родной язык, в словах нужно переставить буквы, оставив их звучание. Чтобы услышать мир, надо также изменить привычный смысл, чтобы увидеть его, надо подставить кривое зеркало. Поэтому правда и угадывается в искусстве, но художник стеснён в средствах — только у Бога фантазия находит воплощение».
Так думал Наум Бариблат.
На Рождество выпал снег. Наум ковырял ногтем изморозь на стекле, когда в дом постучали. Сдвигая сугроб, он рывком распахнул примерзшую дверь. На пороге, как часовые, стояли близнецы с одинаковыми ртами-защёлками, поддерживая густо перевязанное полотно.
Посылка, — выдохнул один.
Р-спишитесь, — протянул бумагу другой.
От кого? — машинально спросил Наум.
Откуда нам знать?
Мы люди м-ленькие.
Наум хотел поздравить гостей с Рождеством, но язык подвернулся:
Что же у вас и имён нет?
Почему нет? — обиженно пропели гости.
Савелий Красножан, — представил товарища первый.
Вик-нтий Черн-брус, — сделал ответный жест второй. У Наума перекосило глаза. Он вспомнил, что весь мир —
офис, из которого никуда не деться.
— Так вы не братья, — пожал он мягкие ладони.
— Мы любовники, — ухмыльнулись они, видя, как Наум отдёрнул руку. И, потянув за верёвку, распоясали полотно.
На Наума уставился заросший щетиной мужчина.
— Зеркало у меня уже есть, — кивнул на темневшее окно Наум, — забирайте назад.
Это нев-зможно, — всплеснул руками Красножан.
Наше дело маленькое, — затянул Чернобрус.
И тут же откланялись. Припав к окну, Наум смотрел на удалявшиеся спины. Снега намело по колено, но гости, взявшись за руки, шли, не оставляя следов.
Овальное, в деревянном окладе зеркало было ледяным, но когда Наум его тронул, расхохоталось, будто от щекотки.
У Наума подпрыгнуло сердце.
— Значит, меня услышали?
— Слышат даже тех, кто себя не слышит! — подмигнуло ему отражение. — Только все врут — просят, чего самим не нужно.
— А я?
— Ты был искренним и заслужил. Теперь всё — в твоих руках!
Бариблат пожал плечами.
— Но я хочу, чтобы всё изменилось.
— Всё не получится: можно изменять либо себя, либо мир.
«Изменять себя — значит изменить себе, — почесал затылок Наум, — а я и так перестал быть собой». И выбрал «мир». Так Наум Бариблат стал Богом.
Раскачиваясь на стуле, он теперь часами сидел перед зеркалом, рискуя просмотреть в нём дырку, и у него установилась незримая связь с происходящим за его амальгамой. Он распоряжался судьбами зазеркалья, в котором, как во сне, умещался весь мир. Бариблат видел утопающие в ненависти города, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, видел эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие глаза убийцы и другие глаза — тигра, раздирающего оленя. «Снаружи дом не оценить, — опять подумалось ему. — И Господь, придя в Палестину, глянул на мироздание изнутри и, сгорая от стыда, пошёл на Голгофу».
А в зеркале Бариблат видел погрузневшего о. Ираклия, отпускавшего грехи, которые таковыми не считал.
— Как здоровье? — целуя крест, спрашивали прихожане.
— На мой век хватит, — свистя от астмы, отвечал он. Видел и сослуживцев, разносивших под мышкой бумаги
вместе со сплетнями, видел себя, втихомолку поносящего их: «Что после вас останется? Пустота? Где честь? Благородство? Нет и в помине, а держится всё на «трахе» и страхе!»
Видел он и свою семью.
Мой старик окончательно спятил, — развалившись в кресле, стучал по лбу сын.
Родители все сумасшедшие, — скрестив под юбкой колени, вторила ему молоденькая девушка.
Наум слушал и не испытывал злости. «Ничего не исправить, — шевелил он губами, — так и должно быть.» Видел он и плачущую дочь, с которой расстался приезжавший к нему молодой человек, одновременно видел и его — с другой, у которой ноги были такими длинными, что казались нитями, свисавшими с пухлой «катушки». «Мужчина без женщины, как нищий без подаяния», — прилизывая усики, говорил он, опустившись на колени. «Венец — делу конец!» — думала она. Бариблат видел, как жена, принимая ванну, откручивает душ и направляет горячую струю в низ живота. Ему передалась её боль, её одиночество, и от жалости у него ёкнуло сердце. Видел он и прошлое. «И зачем приходила?» — злился сын, когда гостья не оставалась на ночь. «Куда ни плюнь — всюду вечность», — повторял с тихой задумчивостью сосед. И опять пристально смотрел в угол, точно видел там зияющую дыру, ведущую по ту сторону добра и зла. Только теперь Наум не возражал, не спорил. «У каждого своя правда, а истины — ни у кого», — всё больше понимал он тех, кого раньше презирал.
И, сострадая, полюбил людей.
Выдумывал он и новые миры. Но дальше сатиры его фантазия не шла, как из ксерокса, у него выходили вселенные-пародии, вселенные-шаржи, такие же испорченные, как и Земля. В них также вспыхивали войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, на их месте расцветали новые, в которых, однако, всё повторялось. Экипажи с лошадьми сменяли автомобили, дам под вуалью вытесняли девушки в джинсах, а на смену фракам приходили футболки, но мировое дерево по-прежнему поливалось слезами. Вселенные, которые мысленно рисовал Бариблат, отражали его земной опыт, и их обитатели не были счастливы. «Счастья, как денег, на всех не хватает», — думал Наум. Но причина была в том, что он лепил их по образу и подобию, и они повторяли своего создателя — одинокого и отчаявшегося.
Над нами не отец, а отчим! — роптали люди. — Мы хотим счастья, а он с нами не делится!
Нам предоставили свободу, и теперь всё в нашей воле!
А если воля в том, чтобы отказаться от свободы?
Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Бариблат со скукой слушал эти разговоры. Он видел, что и они создавали Бога по своему образу и подобию, что мир — это пустой экран, на котором можно показывать любое кино.
И показал своё, в котором отвёл себе главную роль.
Теперь у него было всё, и если раньше молодые девушки обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя.
Скажи честно, — разглядывал он очередную избранницу, — ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?
А ты? — эхом возвращали ему. — Ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?
— Нет, — искренне признавался он, — я думаю о том, кто рядом с тобой.
Бариблат имел, что хотел, однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. Теперь он всё больше понимал Бога, разделившего причинённые страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой — это повторить Его жертву. Только Бариблат решил пойти дальше — не ограничить свои мучения одним днём, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.
«На земле все искупители!» — ударом кулака разбил он зеркало.
И медленно слизнул сочившуюся кровь.
Когда Наум поднял голову, на дворе стояла весна, стучала капель, и на карнизе чирикали воробьи. Раздался стук в дверь. Наум отворил, и на него уставились близнецы.
Срок конч-лся! — пролаял Красножан. — Попольз-вался — дай др-гому!
Ошибочка вышла, — промямлил Чернобрус. — Придётся вернуть.
Наум широко улыбнулся:
У вас что, и там неразбериха?
Чёрт ногу сл-мит! — скривился Красножан.
— Дел — во! — ребром ладони полоснул по горлу Черно-брус.
Наум улыбнулся ещё шире:
Может, пора закрывать лавочку?
Значит, пом-гло? — выдохнул Красножан.
А бывает иначе?
— Некоторые вешаются, — вздохнул Чернобрус. — Когда уже нечего желать. А зеркало?
Наум указал на осколки.
Пустяки, соб-рём, — взялся за веник Красножан.
Секундное дело, — подставил совок Чернобрус.
Вышли втроём, не оставляя следов на талом снегу.
Бариблат вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. Он больше ни в чём не сомневается, никого не винит и хвалит то, что вчера ругал. А его жена, с которой он снова сошёлся, потихоньку вздыхает: «Эх, Наум, Наум, вокруг столько возможностей, а ты так ничего и не испытал…»
АПОЛОГИЯ КРИСТОФЕРА ДОУСА
За полторы тысячи лет до богоявления, когда Гиль-гамеш искал средство бессмертия, а Исида мстила за Осириса, слоновья кость и алмазные копи, которыми изобиловала Нубия, вынудили её жителей признать Господом алчного Амона, а господином — стовратные Фивы. Опалённые пустыней темнокожие пастухи почитали божеством солнце и называли Нил, ниже четвёртого порога которого селились, его сыном. Погребённое под бронзовыми копьями, пирамидами и мумиями, их царство известно теперь лишь амулетами с изображением бараньих голов, гнутыми рогами ваз и несколькими пиктограммами, извлечёнными из-под груды песка. Расшифрованная клинопись датирует их эпохой расцвета нубийской культуры, оборвавшейся торжеством папируса, культом мёртвых и фараонами с солнечным диском в волосах.
