Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки
Особую тоску нагоняли всякого рода шествия. Трижды под бдительным оком воспитательницы надо было подходить к якобы оскверненному им алтарю бок о бок с потными знаменосцами святости, прущими гуртом мужиками и бабами и неустанно блеющими хористами. Перед распятием — алтарь, сооруженный по прихоти вице-бургомистерши. Оттуда приходилось вместе со всеми тащиться к мосту. Потом к дому начальства, а затем опять в храм Божий. А после — выслушивать еще и все пересуды и сплетни. Как кто-то зацепил древком за провода. Кому пришлось тащить что потяжелее. Кто плохо кланялся. Как оплошал капеллан. "Ты что, не заметила?" А за поворотом можно было бы идти побыстрее. А одному плохо стало, а толстуха-то…
Потом надо было вышагивать уже в честь Хаудорфа, вернее, его землевладельцев по обе стороны ручья, держа в руках вымпел усадьбы 48. Впереди — мужик с крестом, за ним четверо с балдахином, священники со святыми дарами, а потом еще четверо несут статую Богоматери.
Еще за несколько дней до этого, обедая или полдничая на большом поле, да после ужина на дворе и в кухне все отводили душу разными байками про Лехнера. Те, что подлиннее, приберегались для праздничного ужина, те, что покороче, например, о том, как Лехнер отдавил корове вымя, «свинопригонная» история и случай с забоем жеребчика — годились и для поля. Стоило помянуть в разговоре Лехнера, его двор и постройки, как хозяину приходила на ум какая-нибудь история, и его тут же замыкало кольцо благодарнейших слушателей, которые еще долго надрывали животы от смеха, даже когда принимались за работу.
Хартингера аж осенила мысль вставить историю с выменем в какую-нибудь постановку, чтобы приструнить наконец этого, как он выразился, скотодера. Назвать Лехнера живодером в присутствии хозяина он не решился. Холлю хотелось услышать именно это слово, ведь Лехнер мучил не столько скотину, сколько людей, но Хартингер осмелился лишь на «скотодера». А все дело в «свинопригонной» истории. И случилась-то она лишь потому, что Лехнера угораздило почему-то одному отправиться в горные луга, а там наверху пришло вдруг в голову погнать вниз двух свиней, вернее, втемяшилось, что ему это под силу. Но еще наверху, когда вместе с пастушкой он пытался отделить двух свиней от всех прочих, им пришлось побегать. Долго бились они, покуда не отогнали свиней от хижины, а за воротами Лехнер остался единственным погонщиком, так как пастушке надо было возвращаться доить коров.
Свиньи же по дороге чуть повыше Маллинга все норовили податься в подлесок, то одна, то другая, Лехнер так лупил их палкой, что покалечил одну из свиней.
Хозяин же описывал все, конечно, более обстоятельно, с точными подробностями, изображая, как Лехнер бежит за свиньями в подлесок. Он выразительно махал шляпой и намекал, что между Лехнером и пастушкой что-то, наверно, было. И это что-то Хартингеру тоже хотелось увидеть в постановке.
Но Холлю все виделось иначе. «Свинопригонная» история была для него тем случаем, когда речь шла о живодерстве над людьми, потому что гнать свиней всегда приходилось сыновьям Лехнера, и доставлять скотину на место они должны были в целости и сохранности. Однако решающее слово на посиделках принадлежало хозяину, и тот выставлял Лехнера, каким хотел — этаким Лехнером-смехнером, Лехнером-неумехнером: за что ни возьмется, — только людей насмешит.
У Холля вертелся на языке другой случай, когда Лехнер с жердиной от забора набросился на Ксандера. Но хозяин рассказывал о том, как Лехнер пил на кухне водку с какими-то социалистиками и все время опрокидывал на стол рюмку. Как поносил на чем свет стоит свою хозяйку, сваливая на нее всю вину за собственную пьяную неуклюжесть, как велел ей насухо протереть стол и тут же выгнал, снова завел разговор с собутыльниками и опять разлил полную рюмку водки.
Эту историю хозяин тоже уснащал подробностями, приводил выражения, которые обычно употреблял Лехнер в своих выступлениях на разных собраниях и сходах. Хозяин даже изобразил неловкое движение Лехнера, смахнув лишнюю кофейную чашку с полевого стола, который Лоферер соорудил на двух камнях, пока Найзер с Конрадом разгружали возы. Проделав это, хозяин, подражая Лехнеру, крикнул: "Эй, ты! А ну, живо подотри!" — и поглядел на Лотту, поденщицу, которая, захлебываясь подслащенным сахарином кофе из винных ягод, просто умирала от смеха рядом с Конрадом. Ее вообще страшно смешила всякая шутка хозяина.
Вполуха слушая разговор, Холль пытался уловить звуки, доносившиеся из-за сарая с соседского поля, где уже не первый год сено убирали с двумя лошадьми и трактором, не то что на усадьбе 48, где обходились без трактора, только двумя кобылами, а работников всегда было намного меньше.
Несмотря на то что, прежде чем запрягать лошадей, Холль щедро натер их вонючим маслом от оводов, ему приходилось то и дело обмахивать шагающую кобылу ореховой веткой, да и самого себя постегивать по спине и бокам. Стоило выйти из тени от сарая, и снова начинала донимать нещадная жара.
Мориц, как прислоненный к стене труп, в стороне от все и вся, приклеился со своим алюминиевым бидоном к сараю. Он сунул трубку в правый карман штанов и, опираясь на крюк, кое-как выпрямился. Хозяин уже отвязал кобылу и, глянув на Морица, гаркнул:
— Давай, давай, не стой на месте!
Лотта, своим прозвищем Лоттка-молодка обязанная хозяйскому пристрастию к рифмованным прибауткам, хихикая, направилась с Марией и Розой сгребать сено. А хозяйка, глядя ей вслед, когда Конрад полез на верх сарая, заметила хозяину:
— Вот бы всякому такой веселый нрав, как у этой Лотты. — И принялась укладывать в короб чашки, ножи, хлеб и масло. Поймав взглядом Холля, крикнула: — Чего надулся!
А он ничего не мог сказать в ответ, так как хозяин стоял совсем рядом, проклинать оставалось только Господа Бога. После всего, что услышал он о деяниях Христа от господина Бруннера, Спаситель представлялся ему кем-то вроде тех дачников, что расхаживали вниз и вверх по улице, иногда с любопытством останавливаясь у забора.
С каждым возом, отправляемым к сараю, Мориц становился все согбеннее, коленями и корпусом все более клонясь вперед. С непонимающим, как у глухого, взглядом застывал он на месте, когда стерегущий каждую соломинку хозяин орал вдруг откуда ни возьмись во всю глотку, если Мориц переезжал телегой рядок свежескошенного сена. Каждый раз Холль при этих криках вздрагивал, и на мгновение чудилось, что ему все те же шесть или семь лет, когда что ни день — раздавались раскаты такого вот крика, переходившего в рукоприкладство. Страшные воспоминания пронзали мозг, и перед глазами вставала вся его горемычная жизнь. Один такой вопль хозяина — и Холль, как и прежде, чувствовал себя поддетым на вилы. И не прошло еще это чувство, как в голове застучала мысль об убийстве, снова и снова: "Я убью тебя, когда-нибудь убью…"
Странности супружеских отношений Лехнеров уже давно, собственно, сколько помнил себя Холль, были предметом кухонных пересудов. Однако сейчас, ввиду предстоящего шествия в Хаудорф и закоренелой безбожности Лехнера, с одной стороны, и в связи с заменой кухарки в доме священника, с другой, брак Лехнера вновь дал пищу для разговора. Тем более что в тот же день, когда господин Бруннер вдруг взял в дом новую кухарку с пожитками и ребенком, выперев, естественно, прежнюю, Лехнер поймал на крючок эту бесприютную женщину и пристроил ее в козий хлев отставного учителя. Детей Лехнера расставляли по ранжиру, тут же определяли их матерей и делились наблюдениями: которое из чад — вылитый отец, а кого из детишек приписали его чести, чтобы сбыть с рук. Хозяйка рассказывала, будто каждого ребенка Лехкер тут же признавал своим в присутствии чиновницы соцопеки, хотя в отношении того-то и того-то дело, как пить дать, шло об усыновлении. А в следующей фразе: "Дети есть дети, уж крестьянин-то знает, как с ними поступить" — скрывался намек на часто поминаемых хозяином малолетних балбесов, то бишь деревенских детей. Она не говорила, что Лехнер спешил усыновить каждого. Зато перечисляла места любви: хлев, сеновал, стог сена и — с особым удовольствием — тележный сарай. Больше всего злило Холля упоминание сеновала, потому что Лоферер как-то сказал, что хозяин заделал Холля на сеновале.
А хозяйка все не останавливалась и по именам называла работниц, и среди них тех двух, которых Лехнер за угощение якобы несколько раз «умыкал» зимой с усадьбы 48 к себе в комнату. Хозяйка сама видела, что они вытворяли. А чуть погодя со стороны выгона пришел украинец и сказал, что Лехнер уже задернул занавески, а она, хозяйка, поднялась наверх, и чтобы удостовериться, постучала в комнату работниц — там ни звука, постучала еще — опять ни звука. Тогда она взяла да вошла, и так оно и есть: ни той, ни другой, — удрали к Лехнеру. Лехнер опять всех домашних спровадил на кухню, обеих девок заставил нагишом в комнате на столе плясать, а Лехнерша, бедная страдалица, сидела на кухне. Наутро, за завтраком, она, хозяйка, прищучила обеих, где, мол, вечером были? А те лепечут про уборную, она сразу смекнула, что только Лехнер мог подучить их такую чепуху нести. Идти с расспросами к Лехнерше домой — дело глупое, и она, хозяйка, решила все разузнать на следующей заутрене. Так она и сделала, и по дороге из церкви Лехнерша рассказала, что в такие вечера он, шельмец, жену и детей в кухню палкой загоняет. Но Лехнерша — на то она и добрая душа — зла на него не держит.
