Александр Силаев - Рассказки конца века
Кровушка продолжала бежать в сторону Северного ледовитого океана. Но у безухого мужика она бежала неправильно. Он не умел извлекать опыт из ситуаций, хороших или плохих — не суть важно. Зря, одним словом, пролил свою кровушку. Так обидно проливать свою кровь — не чужую, а свою, родимую — зазря.
Нет чтоб по-нашенски рвануть на груди рубаху, а затем тихим голосом сказать наконец всю правду, всю-всю, какой бы она там не была, хоть страшной, хоть черной, хоть фиолетовой, хоть убивающей с первого абзаца — взять и сказать, а дальше как придется, как повезет, куда кривая вывезет, да и какая разница, что там дальше, кто кого вывезет, если все слова сказаны и все принимают все…
Вдвоем они вышли на улицу. Там кончился дождь и засветило солнце. Светило такое солнце, а он так любил дождь. Он заплакал — конечно, мысленно, но навзрыд, от души, со стоном, криком и завыванием, внутри себя, конечно, не открыто, рыдать сейчас на людях было бы глупо. Он захотел помолиться богу, чтобы стал дождь. Он захотел достать «люгер» и убить рабыню, чтоб хоть кто-то за что-то ответил в этом мире. Он захотел изнасиловать идущую мимо студентку (он чувствовал, что это именно студентка, а не кто-то другой). Он захотел прийти домой, и спать, спать, спать — и проснуться в другом мире, не в этом, только не в этом, а в другом, любом другом.
Через десять секунд все было кончено. Бог не услышал молитву. Студентка прошла мимо. Рабыня осталась жить. Мир не изменился. Солнце сияло. Просто он мгновенно разлюбил дождь и полюбил солнце. Неимоверным усилием воли — сделал это.
— Сейчас, — сказал он своей покупке, — мы поедем на окраину до работоргового рынка. Молись, чтобы не попасть к интеллигентным людям. Они скупают людей для своих блядских опытов. Через месяц загнешься в муках. Твое счастье, если попадешь к нормальным плантаторам. У них некоторые живут до трех-пяти лет. Ты крепкая, доживешь. Если надсмотрщик не садист. И если не попробуешь убежать. Так что бойся интеллигентных людей.
Зося правит миром
Если у вас паранойя — это еще не значит, что они за вами не следят.
Не карма
Ребята, милые, господа. Здравствуйте. Ну чтобы здоровье было, ну да. Грешен буду. Извините уж. Там, далее, человека будут убивать, мучить всячески, ножницами резать, кое-что отрезать… И это еще не главное… Извините?
Нас, столь дивных, было трое. Всего-то. Мы много читали: газеты, книги, проекты. Эд вчитался до Ницше, я — до Канта с трудом, Пугачев — до самой веданты, и учился бог знает где, а глянь-ка… Эд еще, по приколу, брал «Коммерсант»: деньги, власть, пятое, сотое. Говорили о политике, водке, боге, чего еще? Не любили Солженицына и трепались, затейливые, как нам обустроить Россию. Как братья Карамазовы — поди слышали?
Дочитали бы до Красной книги, прочитали бы про себя. Не зубры, не беловежские. Русские такие выхухоли. Русские мальчики. Чуть пернатые, чуть сохатые. Поначалу трое, под конец, к сожалению, один. Всегда один. Я это не рассчитывал, не считал. Всегда, короче, один, и… Я бы не сказал — это, мол, карма… Это скорее хуйня…
А карма, разве ж она такая?
Орали все. Особенно Эдуард, махая ногой, подмахивая ей слова. Рукой-то и дурак махнет, и у него все получится. Но Эд не дурак в те годы, а сейчас — не виделись, не знаю, воды уже утекло. Так, кажется, говорят? С воротом рубахи на пиджаке, белое на черном, орет:
— Я вижу вектор элит, пассионарных элит России! Кровь и почву! Рвать гнилую систему! Коррупцию!
Элита кивала, булькала, а система, как известно, гнилая, помалкивала. Притаилась. Отлеживалась, до поры до времени, по углам. Все в такт. Бухач — пугач, милый Эд, позорная гордость филфака. Своего филфака, не моего. Такая символичная кровь, и не менее символичная почва…
Внутренние огни
Случай долго подстерегал, и подстерег его летом (я помню, потому что он яркий, и типа знаковый, и местами философичный).
В одной компании, крайне авторитетной, Эд орал про вектор своих элит. Как обычно, играя в голосе, поднимая ноги и руки. Как он туда попал — бог весть. Скажем так, по знакомству. Все мы по знакомству попадаем бог весть куда, я вот, например, периодически пил с бичами. Исключительно по знакомству, причем, конечно, не с ними. Короче, он воодушевлял. Да, замечу, дело было на даче. Потом уже дело, но сначала, как известно, слово…
— Огонь, нам нужен внутренний огонь. Зажечь? Я видел будущее страны, я видел легионы. Чуждый сострадания, они покоряют землю. Бросок на юг, и плевать хотели на запад. Они прекрасны, как боги…
— Ты, нах, — сказал Чупа, — ты это — Очень был уважаемый, Сергей Михалыч в миру, и Чупа — так, для чужих, или, наоборот, для очень своих. Член городского совета, да. Став депутатом, Чупа стал особо обижаться на Чупу. Мол, Сергей Михалыч, и все.
— Ты! — крикнул Эд, а далее не успел: Чупа сдернул его, спинкой на одуванчики. И сел на корточки рядом.
— Ты, нах, это. Ты себя не ищи, для здоровья целее будет. Это, нах, гон твой. Ну не воняй, нах. Себя, что ли, потерял? Ты себя не теряй, нах, это. Я отвечу, нах, для здоровья целее будет.
Эд цапнул вилку, коей заместитель мэра Цупалов охотился на лучок. А потом ничего. Чупа схватил, отвел, накренил. Сел на грудь, и занес кулак над лицом. Но не ударил, нет. Просто повторил про искания себя. И про здоровье. Эд еле заметно кивнул, еле-еле, но все-таки кивнул, и Чупа медленно поднялся…
Далее Эд был молчалив, скучен, сосредоточен. Совсем далее, как мне рассказали, он торговал углем. У нас это очень выгодно, торговать углем. Кажется, он преуспел. (На даче Эд был студент-пятикурсник, робко подающий надежды: ах, черный нал! за серый пиар!). Шел в Собрание, но, разумеется, не прошел — если бы прошел, я знал бы наверняка. Списки всех у меня уже были.
Формы
Что именно смутило Чупу тогда? Он явно спасал свой мир, если не отрицать, что у Чупы тоже имеется некий мир. Однако по содержанию речи Эда — прославление, оправдание. Если не Чупы лично, то его уместности в настоящем, в будущем. Чупа не прочь двинуть на юга, поплевать на запад, у него свои легионы… Про сострадание — ясен день. Про богов — пиар. Кажется, Чупа должен поддержать Эда. Сказать: «ты, нах, это, ты, нах, идеолог». И взять его на Думу писать листовки (Чупа очень хотел быть депутатом Государственной Думы РФ). Подружиться с ним. Сходить в баню. Снять, на брудершафт, девок. Много-много девок. Много водки. На последней рюмке обнять, всплакнуть, побрататься. Однако Чупа сердится, Чупа принимает меры и заносит большой кулак… Он чувствует вызов, он не чувствует содержания… Видимо, его вывела форма. Видимо, она важнее.
Чем дальше, тем более убеждался. Слово «сволочь» говорится ласковым голосом. Слово «милый», если правильно интонируешь, оскорбление. Эду многое казалось, и слова описывали видения. Но он был сообразительный слов. И подводную часть, о которой он и не знал, выдавала форма.
Обычно мы сообразительней своих слов. О, если бы мы соответствовали словам, хотя бы своим! Мир загнулся бы от глупости. Но мы ведем себя так, как будто знаем больше, чем знаем. И знании об этом знании у нас нет, разве что у философов. Без них как-то не получается, кубики, пустые и одинокие, не складываются в мир. И они, философы, я чувствую, где-то есть, они пережидают Кали Югу по углам: острым, прямым, тупым. У меня, знаете ли, нюх. Верьте мне. В конце концов, я был знаком с Пугачевым. А это кое-что значит и в Кали Югу.
Памяти бухла и Делеза
Пугачев был радикальнее Эда, и намного. Это я понял потом. Он не орал, он пытался что-то сказать. По-моему, уже подвиг. Сказать что-то на языке. Как известно, это язык беседует нами, общается сам с собой. Посредством Эда, как понимаю, язык сам себя возбуждал. Мастурбировал. Как известно, тоже дело. Но все-таки…
— В крайней бедности три четверти человечества, — говорил Пугачев, — слишком бедного, чтобы быть должниками, и слишком многочисленного для организации пространств заключения.
Примерно так. Он много чего говорил, часами, не требуя от тебя отвечать. От него я узнал, что эмпиризм — бывает трансцендентальным, что Делез — пишется раздельно (хоть и француз), и т. д. Массу вещей. Ну, в частности…
…концепция механизма контроля в том, чтобы отслеживать позицию любого элемента в кодированном пространстве с целью выполнения — законного или нет — общей модуляции…
«Не хочешь срать — не мучай жопу», — сказала одна кудрявая поэтесса, когда ее познакомили с Пугачевым. Но что хотела сказать — неведомо. Что она его полюбила? Что он, емеля, не хочет нести в совет диссертацию? Или не может? А пишет, говорит, снова пишет. Правда, больше говорит. Однако он не мучил ни себя, ни других. Вместо кандидатской он написал 244 листа и отнес на нижнюю полку шкафа, и забыл там, кажется, навсегда.
